Книга Огонечек для ледяного герцога, страница 85 – Элен Славина

О спящей в кресле бабушке, о ранах, о только что отгремевшей битве.

Есть только он и я.

Тёплое, живое тело под моими руками. Его губы на моих. Его сердце, бьющееся в унисон с моим. Это не просто страсть. Это необходимость.

Жажда жизни, прорвавшаяся наружу после слишком близкого знакомства со смертью.

Я чувствую, как по его спине пробегает дрожь, и отрываюсь, испуганная, что причиняю ему боль.

— Ты ранен, — задыхаясь, шепчу я.

— Не важно, — его глаза горят в полумраке, полные тёмного огня. — Я жив. Ты со мной. Всё остальное… не имеет значения.

И он снова тянется ко мне, и я тону в его поцелуе, в его тепле, в его силе.

Позволяя себе на мгновение забыть.

Позволяя себе просто чувствовать.

Позволяя ему быть моим якорем, моим спасением, моим живым, дышащим, любящим мужчиной.

Время потеряло смысл. Оно текло медленно, как густой мёд, растворяясь в шепоте кожи о кожу, в прерывистом дыхании, в тихих стонах, которые мы старались заглушить, чтобы не разбудить спящую бабушку. Его рана была реальностью, острой и пульсирующей, но мы создали свой собственный мир, где боль отступала перед жаждой жизни, перед необходимостью прикоснуться, ощутить, доказать, что мы живы.

Его пальцы, всё ещё слабые, дрожащие, скользили по моей спине, разжигая огонь под кожей.

Мои губы исследовали его шею, плечи, стараясь избегать повязки, но иногда касаясь её края, он вздрагивал — не от боли, а от обострившегося из-за неё чувства.

— Тихо, — прошептал он, его голос был хриплым, но твёрдым. — Твоя бабушка проснётся.

— Пусть, — выдохнула я ему в губы, чувствуя, как он смеётся где-то глубоко внутри. — Она всё равно всё знает.

Он ответил мне поцелуем, глубоким и властным, заставляя забыть о всякой осторожности.

Его руки окрепли, они держали меня с той силой, которую я так хорошо знала. Прижимали к себе так, что я чувствовала каждый мускул его тела, каждое биение его сердца, учащённое и яростное.

Мы не говорили о любви. Мы ей занимались.

Каждое прикосновение, каждый взгляд, каждый сдавленный стон были признанием. Это был язык тела, более честный и прямой, чем любые слова. Ярость битвы, страх потери, облегчение спасения — всё это выплеснулось наружу в этой тихой, отчаянной близости.

Он перевернул меня, прижав к столу, и я ощутила холод дерева спиной, а еще обжигающую жажду. Его вес, его сила, его контроль — всё это было знакомо и желанно. Я обвила его ногами, впилась пальцами в его плечи, позволяя ему вести, отдаваясь волне, что поднималась между нами.

Всё вокруг перестало существовать.

Были только мы — два уцелевших в бою воина, нашедшие друг в друге отдушину, подтверждение жизни. Его дыхание стало чаще, моё — совпало с ним. Мы двигались в унисон, как в танце, отточенном и яростном, где каждый жест был и вопросом, и ответом.

Когда волна накрыла нас, это было не изнеможение, а триумф. Тихий, сдавленный крик сорвался с моих губ, и он заглушил его своим поцелуем, поглотив его, сделав его частью нашего общего, украденного у смерти мгновения.

Мы замерли, тяжело дыша, прислушиваясь к тишине дома. Бабушка не проснулась. За окном по-прежнему была ночь.

Он медленно опустился рядом со мной на стол, его лицо было бледным от напряжения и потери крови, но глаза сияли знакомым, победоносным огнём.

— Вот чёрт, — выдохнул он с какой-то почти мальчишеской ухмылкой. — Кажется, я себя не очень хорошо вёл с пациентом.