Книга Огонечек для ледяного герцога, страница 89 – Элен Славина

Бывшая жена моего любимого поднимает на меня лицо — размазанная косметика, растрёпанные волосы, кровь на щеке. В её глазах — чистый, неразбавленный ужас.

— Ты… ты не посмеешь! — её голос — жалкий визг. — Я знаю твои слабости! Я знаю всё о тебе!

Я нависаю над ней.

Моё рычание рвётся из самой глотки — низкое, обещающее небытие. Моя морда — в сантиметрах от её лица. Я чувствую её страх, он сладок и отвратителен. Я хочу её смерти. Хочу вонзить клыки в эту белоснежную шею и положить конец всему.

Но…

«Твоя битва — за них. За их будущее».

Слова герцога — словно ушат ледяной воды. Убийство здесь, в этом чистом лесу… оно осквернит эту землю, нашу деревню, дом. Оно сделает меня такой же как эта женщина. Оно оставит шрам на душах моих родных и любимых.

Я делаю шаг назад.

Зверь внутри затихает, сдавленный холодной, железной волей.

Она, увидев это, пытается ухватиться за соломинку.

— Я знала! Ты слабая! Ты…

Я не даю ей закончить. Я просто… рычу что есть силы и толкаю ее головой и лапами.

Несильно. Но достаточно.

Она с пронзительным, ледяным визгом летит в чёрную, ледяную воду. Всплеск. Бульканье. Её тёмное платье мелькает на мгновение и исчезает, унесённое течением под нависшие ледяные глыбы.

Я стою и смотрю.

Смотрю, как вода смывает с неё всю её спесь, её власть, её яд.

Её крики, полные ужаса и бессилия, доносятся из-подо льда.

Больше я ничего не жду. Разворачиваюсь и иду прочь. К дому. К своим родным.

Через мрачный лес, который стал свидетелем… но он будет молчать, потому что мы кровь от крови. Плоть от плоти.

Стражники молча расступаются.

В их глазах — не ужас. Глубокое, безмолвное уважение. Они кивают мне и этого достаточно, чтобы понять. Они сделали бы тоже самое.

Вот только это была моя боль, которую я вырвала с корнем и утопила.

Я вхожу в дом.

Бабушка и мать смотрят на меня — их глаза полны слёз, ужаса, недоумения и… гордости. Суровой, бесконечной гордости.

— Всё кончено, — говорю я, и мой голос снова мой, но в нём — отзвук только что отгремевшей бури. — Она больше не придёт к нам. Никогда.

Я подхожу к детям, беру их на руки.

Мои пальцы дрожат — но это дрожь не ярости, а освобождения. Я не стала монстром. Я защитила свой очаг. И теперь он чист.

Я стояла, прижимая к себе Флору и Кая, и чувствовала, как дрожь в их маленьких телах постепенно стихает, переходя в моих руках в ровное, спокойное тепло.

Моя собственная ярость отступала, оставляя после себя странную, хрустальную ясность — будто воздух после грозы, пронзительно чистый и звенящий.

Бабушка нарушила тишину с той самой практичной мудростью, что хранила наш род веками.

Она медленно, с достоинством подошла к осколкам чайного сервиза, что лежали на полу. Подняла один, разглядела его на свет, и с лёгким, почти ритуальным движением бросила в огонь очага. Языки пламени жадно лизнули фарфор.

— Никогда не любила этот набор, — произнесла она ровным голосом, в котором не было ни злорадства, ни сожаления. — Подарок от одной болтливой кумушки. Слишком вычурный. Теперь есть повод сделать новый. Простой. Глиняный. Настоящий.

Эти простые, бытовые слова разрядили остатки напряжения лучше любых высокопарных утешений.

Они вернули нас в нормальность, в привычный миропорядок, где главное — не драма, не бунт, а новый глиняный кувшин.