Книга Последнее слово единорогов, страница 103 – Виолетта Орлова

Вечером Павлия серьезно заболела и слегла. Инкард был вне себя от ужаса: раньше они почти никогда не хворали; благодатный климат Гераклиона, обилие морепродуктов, регулярные прогулки на свежем воздухе укрепили их до такой степени, что всякая простуда проходила мимо. Поэтому Инк, ранее не сталкивавшийся с этой проблемой, сейчас, откровенно говоря, не знал, что делать и как себя вести.

Сначала у Павлии начался сильный надрывный кашель, от которого бедная женщина буквально задыхалась. Затем, вероятно, поднялась температура. Инкард как мог ухаживал за больной, протирал ей лоб дынной водкой (любимым лакомством Норогана), менял постель и приносил воду. Однако что мог сделать слабый ребенок в неравной схватке с могущественной болезнью? Инкард мечтал проявить навыки естествознателя, чтобы исцелить мать, однако у него, увы, ничего не получалось. Единственное, чего он добился – глубокой ночью Павлия наконец-то заснула неровным сном, перестав мучаться приступами кашля.

Что предпринять, как быть? Наверное, в этот самый момент Инкард впервые пожалел, что с ними рядом нет Норогана, могущественного естествознателя, он бы привел маму в чувство. Глядя на восковое лицо родного человека, которое при свете огарка свечи казалось принадлежало потустороннему миру, Инк с содроганием вспоминал их последний с Нороганом разговор и наказание, которое за ним последовало.

– Руку сам исцелишь, – грубо заявил ему тот. – Хоть поучишься нашему мастерству. А то, кто из тебя вообще выйдет – ни мужчина, ни естествознатель, а так, слабак. Да еще и добренький.

Последнее слово он сказал с таким откровенным презрением, что Инкард почувствовал отвращение к самому себе. Ему отчаянно не хотелось быть слабаком. Он тогда не понимал, что доброта – это сила, а не слабость, но рядом не оказалось ни одного живого существа, кто бы пояснил ему эту простую истину. Всю ночь Инкард мучился, пытаясь исцелиться, однако, увы, он причинял себе больше страданий, нежели пользы. До сих пор пальцы на его руке отдавало мучительной болью, словно он их переломал в драке. И это ж надо было «папаше» задеть правую руку! Именно ей Инкард создавал огонь и пытался исцелять. И вот сейчас, дотронувшись почерневшими пальцами правой руки до шеи матери, мальчик закрыл глаза, пытаясь всю энергию, присутствующую в нем, отдать единственному дорогому ему человеку.

Лицо Павлии продолжало оставаться бледно-желтым, а ведь она только сегодня заболела! Коварная хворь, как быстро она овладевает организмом! В жизни порядком хватает неприятных моментов; но стоять так и смотреть, как любимая мать угасает на твоих собственных глазах, видеть и не суметь воспрепятствовать – это страшное чувство не описать словами. Вернее, слова может бы и нашлись, однако они все равно ничего не передадут, не отразят, не покажут всей правды. Инк даже не испытывал какой-то конкретной боли: ни в пострадавшей руке, которая перестала ему подчиняться, ни в груди – от мучительного панического страха, ни в ногах – от непрерывного стояния всю ночь над постелью хворой, нет, ничего конкретного, но при этом все тело его разрывалось от этой самой оглушительной боли, вездесущей и неумолимой, ибо где-то на подсознании, своим нутром несостоявшегося естествознателя он осознавал, что болезнь серьезна, и мать вскоре должна умереть. Наверное, он плакал, хоть и не замечал этого, ибо все происходящее было как в тумане.