Книга Предзимье. Осень+зима, страница 131 – Татьяна Лаас

— С-с-сдох-х-х потому что!

Она прошептала:

— Илья, мне плохо. Мне больно. Можно уже меня не мучить?

Кольца под Таей вздрогнули.

— Прости, я идиот, мразь и гад. Прости. Но учти — пополам. Строго пополам.

Тая проворчала, удобнее устраиваясь среди колец:

— Тогда сам считай. Я тебе верю.

Она разжала судорожно сведенные пальцы и отпустила веретено. То взлетело вверх и снова начало свой танец. Узелки полетели прочь из Таи, и она сдалась боли, позволяя темноте уносить её куда-то, где ничего нет, особенно где нет боли. Она верит Илье. Вот это неожиданность!

Можно, она проснется уже под писк приборов в больничной палате? Тая сейчас даже на патологию магмодификаций была согласна.

— Тая, ты мне свидание должна, помнишь?

Нет, он точно гад…

Писка приборов не было.

Не было и капельницы.

Зато боль была: где-то в руке — легкая, далекая, неприятная.

И ортез на предплечье был — хотелось надеяться, что там все же ушиб, а не перелом. Тая чуть пошевелила кончиками пальцев. Не больно.

И больничная сорочка-распашонка была, и куча вопросов, вертевшихся на языке.

А походника не было.

Тая огляделась, куда же её занесли судьба и Илья. Тьфу, Зимовский же.

Палата простая, без изысков, на двух человек, Тая сейчас была единственным пациентом. Медицинского поста в палате не было, значит, это не реанимация. Дверь обычная, деревянная — это не патология магмодификаций. А больше ничего неясно.

Кнопки вызова медперсонала, Тая, внимательно оглядевшись, не нашла — пришлось самой, кряхтя и чертыхаясь, садиться в кровати, искать больничные тапки и халат. Надо напомнить о себе, а то могут и до вечера не прийти… Часов в палате не было, походник не нашелся даже в выдвижном ящике прикроватной тумбочки, солнечный свет за окном был тусклый и непонятный — то ли утро, то ли хмурый день. Когда Тая уже встала, про неё вспомнили: заглянула санитарка, потом примчалась медсестра, зашел врач… Таю вертели, осматривали, спрашивали о самочувствии, обещали выписать через день-два при отсутствии отрицательно динамики, разрешили ходить и оставили в покое. Про Дарью Сумарокову и её состояние никто не знал. Санитарка потом шепнула, что княгиню сразу с места аварии санитарным вертолетом отправили в Александродар — сюда она не поступала.

Оставалось только выпить принесенные медсестрой таблетки, поесть безвкусный больничный обед и лежать, глядя в потолок.

Первым о её существовании вспомнил Павел.

Он, непривычно одетый в придворный мундир, устало вошел в палату, тоскливо рассматривая Таю — та села в кровати, чтобы не выглядеть беспомощной. Кот, усталый, потрепанный, заросший нелепой рыжей щетиной, явно не спал этой ночью. Глаза его выглядели раздраженными, красными, под ними залегли тени. Сейчас даже его яркая шевелюра казалась уставшей, словно её присыпали пылью: короткий ежик волос был цвета ржавчины, а не жизнерадостной морковки.

— Добрый день, Таис…

Кот поздоровался, вспомнив её настоящее имя, и это был дурной знак. Слишком откровенный намек. Тая старательно улыбалась, следуя неизменному совету Кошкина: улыбаться, несмотря ни на что. Кажется, сейчас это было особенно актуально.

Противно пахло больницей — для Таи это всегда было ароматом прощания.

Павел Петрович — пора о нем думать так, — неловко протянул роскошный букет белых роз, за которым Тая предпочла спрятаться, и сел на стул, придвинув его к кровати.