Книга Сошествие в Аид, страница 107 – Хейзел Райли

— Но те, с кем мы играем здесь, — не те, с кем мы играем на Олимпе, отец. Мы не можем…

— Мы приняли все возможные меры, — обрывает меня мать. — Твой отец в совете Йеля. Пока Игры обходятся без трупов, вам никто не помешает. Правила просты: никто не умирает, но Лайвли всегда выигрывают. Если вы начнёте мухлевать, проявлять любимчиков — что подумают остальные?

Кронос тут же подхватывает:

— Уважение добывают не жалостью, а страхом. Я вбивал это в вас с первого дня, как усыновил. Я ошибаюсь?

— Нет, отец, — отвечаем хором.

— Йельские Игры — всего лишь разминка. Если вы не в состоянии довести до конца их — относительно простые, — как вы собираетесь тащить мою империю на Олимпе?

Может, отец, никто из нас и не хочет этого в глубине души. Наказывать хамоватых студентов, доводя до синяков, — одно. Мы не лицемеры: нам всегда нравились наши Игры, и мы купались в смеси уважения и страха, которую они нам приносили. Я и сам не знаю, почему тогда помог Хейвен Коэн.

Кронос снова берёт Аполлона за лицо, но смотрит при этом на меня:

— Что особенного в этой Хейвен? Почему вы её защищали?

Чёрт. Туда, куда я меньше всего хотел. Я с трудом сглатываю:

— Ничего. Абсолютно ничего. Нам просто… стало её жаль…

Мать внезапно толкает меня назад, и я снова бьюсь головой о стену. Комната плывёт. Ноги подкашиваются; я сгибаюсь, но она упирает ладонь мне в грудь и выпрямляет. Ну спасибо, мать.

— Хейвен Коэн очень умна, — берёт слово Афина, и мне хочется заорать, броситься на неё быком и заткнуть эту поганую пасть. — Скажу дорого стоящую мне вещь: она очень похожа на нас. Без ума от игр. Умело играет. Дерзкая. Бесстрашная. Даже когда вышла на ринг и поняла, что её ждёт, — подписала договор о неразглашении, вместо того чтобы уйти. Даже когда могла спрыгнуть и удрать от Хайдеса — осталась.

Я опускаю голову, прячась от всех, и позволяю себе короткую улыбку, которую уже не удержать. Эта глупая, безумная и упрямая Хейвен.

Родителям всё равно. Или делают вид, что всё равно.

— Это несущественно, — говорит отец. — Нас интересует одно: вы усвоили ошибки и больше их не повторите.

— Но Хейвен… — пытаюсь возразить.

Кронос поворачивается ко мне — глаза вспыхивают, хотя телом он спокоен. Если бы я его не знал, решил бы, что он не в ярости и сейчас не сорвётся.

— Ты помнишь, кем был до того, как мы с матерью тебя усыновили, Хайдес? Помнишь, где ты был? В детдоме. А до этого? Брошенный у мусорного контейнера женщиной, которая пыталась сделать аборт до девятого месяца.

Я сжимаю кулак. Как это забыть? Про родителей можно сказать многое: они помешаны на античности, слишком всерьёз воспринимают Игры, вспыльчивы и неудержимы в гневе. Но нельзя сказать, что они нам не изменили жизнь. Мою — больше остальных. Я был никем, у меня не было ничего. Даже фамилии мне не дали — только имя, как всем. Имя и узкая кровать в комнате приютa с пятью такими же детьми. Потом они пришли — и дали всё. Что захочу. Мне и моим братьям и сёстрам.

Судя по лицам, остальные думают о том же: влажный блеск в глазах Афродиты, придавленная тишина Гермеса. Аполлон, всё ещё на коленях, склоняет голову — как знак почтения:

— Такого больше не будет, — торжественно произносит он. — I oikogéneia érchetai próti.

Афина повторяет то же. Затем — Гермес и Афродита. Теперь все смотрят на меня.