Книга Где распускается алоцвет, страница 119 – Софья Ролдугина

Айти замолчал, прерываясь, а потом провёл себе ладонью по лицу, сверху вниз, точно паутину стирая… и лицо у него стало точь-в-точь как у Дарёна Светлова, и улыбка та же, краешками губ, и чёлка белёсая свесилась на лицо, и глаза сделались серо-зелёно-голубые, почти прозрачные, и…

Алька сглотнула, пережидая короткий приступ дурноты, а потом кивнула:

– Договаривай.

– А что тут договаривать… – выдохнул Айти и отвёл с лица волосы назад, снова становясь самим собой. – Ты его испугалась, потому что он настоящий. Живой, из плоти и крови; вы можете любить друг друга по-настоящему, у вас могут быть и дети, и общий дом.

– Ты тоже настоящий.

– Сама ведь знаешь, что нет.

Она вздрогнула, как от пощёчины, и отвернулась к окну.

– Сгинь.

…а когда повернулась снова, никакого Айти рядом не было.

На вокзал поезд прибыл до рассвета. По идее, был комендантский час, но соблюдался он вяло: Альке позволили выйти на улицу и сесть в такси, не дожидаясь утра. Водитель на сей раз попался молчаливый и мрачный, но зато ловкий: умудрился как-то поднять шлагбаум и доехать до самого подъезда.

Квартира встретила Альку запустением и запахом прокисшей клубники – в миске оставалось несколько ягод, и они успели за пару дней покрыться синеватым пушком. Было холодно; окна без обережных лент выглядели пустыми.

«Завтра повешу», – подумала она.

Бросила вещи в стирку, сходила в душ – и завалилась спать.

На стрессе спится либо ужасно, либо слишком хорошо. У Альки случился второй вариант. Веки она разлепила только утром следующего дня, и то с трудом. Было солнечно, немного потеплело. Двор за окнами утопал в золоте, в охре; ребята во дворе носились с гиканьем и играли в Костяного и сыскарей.

«Надо вставать», – подумала она; но, если честно, совсем не хотелось.

Плесневелая клубника куда-то подевалась, и кухня в целом сияла чистотой. В глубокой тарелке на столе ждали своего часа бутерброды, закрытые пищевой плёнкой, а постиранные вещи сушились на балконе… Айти не бросил её, не исчез, но попадаться на глаза пока не спешил, и Алька была ему за это благодарна.

Дрёма не писал и не звонил тоже, но из дурацкого чата не удалился.

До середины дня Алька меланхолично вышивала обережные знаки по ленте, благо материала оставалось ещё много. Васильки выходили ровными, аккуратными, узнаваемыми; стежки ложились легко. Мысль была одна: хоть бы всякое зло прошло стороной, хоть бы немного пожить в покое…

«Хотя такое не сбудется, наверное, – пронеслось в голове. – Где покой-то? Разве что в могиле».

Закончив с вышивкой, Алька немного растерялась. Подумала, не стоит ли приготовить ужин, но решила, что прогуляется до кулинарии и возьмёт что-то там. Планов никаких не было, желаний тоже. В конце концов она даже набралась храбрости и позвонила баб Ясе; рассказала всё, опуская только детали мимолётного романа с Дрёмой и самую жуть в кургане. А так – ничего не утаила. Ни про Айти, ни про Костяного и его золото, ни про свои метания… Ожидала подсознательно, что баб Яся станет её упрекать, но та помолчала немного в трубку, а потом сказала:

– Может, к нам вернёшься? Дома и стены помогают. Да и время такое сейчас, самая красота в году… А Велька, дурачок, кота притащил домой.

– Котёнка?

– Да какого котёнка, прямо кота. Здоровенная животина, ему уж, наверное, год. Дымчатый, зеленоглазый – красавец! Я уж думала, нечисть какая, а оказалось, что его с поезда ссадили. То ли убежал от кого, то ли и впрямь ехал безбилетником, – пошутила баб Яся и сама засмеялась. А потом повторила: – Приезжай, правда.