Книга Игры титанов: Вознесение на Небеса, страница 157 – Хейзел Райли

Перед ними стоим мы: её братья, двоюродные братья и Лиам. Между нами — несколько шагов и столик, вкопанный в песок. На нём — белая урна с золотыми вкраплениями, вспыхивающими на солнце гипнотическим блеском. Прах Афродиты.

— Моя дочь была воплощением любви, — продолжает Кронос. — И сегодня мы оплакиваем потерю любви в нашей семье. Но, как учат древние, похороны — это не время для жалости к себе и слёз. Похороны нужны, чтобы почтить ушедшего и отправить ему нашу мысль туда, где он теперь, — вздыхает, — чтобы и нам самим было легче сказать «прощай» и идти дальше.

Он кивает в нашу сторону — значит, пора прощаться.

Сегодня на Олимпе чистое небо. Лишь одно маленькое облачко — идеально белое, безупречной формы. Море — гладкая равнина, искрящаяся на солнце.

Гермес подходит к урне. Он тоже в белом, как и все мы. Кроме Лиама. На нём — зебровые брюки, потому что, как выяснилось, полностью белые вещи он не покупает. Говорит, пачкается мгновенно. Впрочем, зебра ведь тоже с белым — никто спорить не стал.

Близнец, оставшийся один, достаёт из заднего кармана сложенный листок. Несколько секунд смотрит на него — и начинает:

— Мне было пять, когда моя сестра посчитала для нас первые десять звёзд на небе. И я поверил, что она будет делать это всегда. Мне было шесть, когда органы опеки забрали нас от деда, спасая от его жестокости. Мы сидели в полицейской машине, когда она прижала лоб к стеклу и, глядя в ночное небо, шёпотом досчитала ещё две. Нам было семь, когда мы официально стали Гермесом и Афродитой, и она прибавила ещё десяток. Потом перестала делиться прогрессом. Хотела устроить сюрприз. — Голос едва заметно дрожит. Он складывает листок и ладонью гладит урну, будто может дотянуться до сестры. — В двадцать она перестала считать звёзды.

Слева рука Хайдеса находит мою. Но стоит мне взглянуть вправо, на Аполлона, сердце сжимается. В отличие от братьев, он не показывает чувств. Такой невозмутимый, что, не знай я его, решила бы — ему всё равно. Но я знаю, как ему больно. Я беру его за руку и переплетаю наши пальцы. Он вздрагивает и смотрит на меня испуганно. Его зелёные глаза несколько раз бегают от моего лица к нашим рукам — словно не верят.

Я пытаюсь улыбнуться ободряюще. Аполлон не улыбается, но глаза увлажняются; он часто моргает, отгоняя слёзы. Сжимает мою руку очень крепко.

— Мы не знаем, что после смерти, — Гермес смотрит только на нас, на своих и на меня. — Кто-то верит в Рай, кто-то — в перерождение, кто-то — в пустоту. Мне нравится думать, что если бог и есть, он сделал Афродиту звездой. Поднял её в небо, чтобы она всегда была рядом — со своей безусловной любовью. Хочу верить, что однажды я подниму голову и увижу одну точку, ярче остальных. Вот где я хочу её видеть. Где всей душой надеюсь, что она теперь — среди прекрасного, что изначально завораживает людей.

Гермес целует урну.

— To lamprótero astéri sto steréoma.

Хайдес шепчет мне на ухо:

— «Самая яркая звезда на небесном своде».

Мы молчим, всё ещё под впечатлением от его слов. Сейчас — момент, когда каждый может выйти вперёд и сказать что-то об Афродите.

Ни Аполлон, ни Афина говорить не собираются: он страдает так, что не может даже заплакать; Афина — бледная, с кругами под глазами, растрёпанные волосы. Платье на ней сидит криво, одно плечо съехало, и она не пытается поправить. Она разбита. И ничего мы с этим не сделаем.