Книга Игры титанов: Вознесение на Небеса, страница 84 – Хейзел Райли

— Ты нелепая, — срывается у него смешок.

— А что не так? Вопрос по делу, — пытаюсь возмутиться, но его улыбка заражает и меня.

Он тянется и щипает меня за щёку:

— Прекрати свои глупости.

— Вообще-то это тебе следовало бы завести пса, если уж мы придираемся к деталям, — добавляю рассеянно, перебирая в голове школьную мифологию.

— Да ну? — он нарочито ироничен.

— Да. И носить чёрные кожаные штаны с заклёпками, — увлекаюсь внезапной идеей. Потом изображаю скорбь: — Или ты не носишь их, потому что тогда все увидят твои худые ноги, Хайдес?

Он ошарашен ровно на секунду. Я вытащила старую шутку — с того утра, когда ввалилась в его комнату, а он стоял голый и одевался. Я тогда не отлипала от темы его «немускулистых ног», и, кажется, он принял это близко к сердцу.

Хайдес шагнул ко мне:

— Забери свои слова.

— Ни за что.

Он рвётся вперёд с лукавой ухмылкой — и просчитывается: он гораздо более отвлечён моментом, чем я. Моя голова — с ним, но часть меня по-прежнему в палате у Ньюта. Концентрации хватает, чтобы подставить ему подножку.

Хайдес спотыкается. Впервые с момента нашего знакомства я успеваю его обойти, быть на шаг впереди. И именно теперь ошибаюсь я: слишком рано праздную победу и не замечаю, как его руки цепляются за мои бёдра и тянут меня вниз.

Он переворачивает нас так, чтобы упасть на песок самому, а я оказалась сверху и не ушиблась. Глухой удар его спины о песок заставляет меня вздрогнуть.

— Ты не ушибся? — спрашиваю.

И в ту же секунду он:

— Ты не ушиблась?

Я поднимаю лицо, встречая его взгляд. Если бы не яркая луна, его глаза были бы совсем тёмными; а так — серебристо-серые, как всегда, красивые. Мы одновременно улыбаемся — осторожно, смущённо. Между нами, всё странно: мы не можем быть далеко и не можем быть слишком близко. Я не могу его простить — и не могу ненавидеть. Не могу сказать «уйди» — и не нахожу сил попросить «останься».

Мы молча смотрим друг другу в глаза. Его пальцы играют с моей косой — кажется, он даже не осознаёт этого.

— Чей любимец у луны сегодня — он или она?

Он улыбается и морщит нос. Кончиком указательного пальца касается моих губ:

— Всегда ты, Persefóni mou. И всегда будешь ты, i mikrí mou agápi.

Каждый раз, когда он говорит по-гречески, мне безрассудно хочется попросить повторить. У него красивый голос — тёплый, хрипловатый, — а на греческом он становится ещё чувственнее, мелодичнее, словно он поёт.

— Что это значит?

— «Персефона моя», — нарочно дразнится.

— А второе?

Он колеблется. При обычном свете я бы поняла, краснеет он или нет.

— «Моя маленькая любовь». I mikrí mou agápi.

Теперь я точно знаю, что мои щёки пылают. Хайдес отводит взгляд, смущается, а у меня сердце грохочет так, что готово разорвать грудь.

— Скажи ещё раз, — шепчу.

Он будто переваривает просьбу, а потом произносит медленно, лаская каждым слогом:

— I mikrí mou agápi, Persefóni mou, agápi mou. — Его ладони идут в такт словам, словно он слепой, который запоминает моё лицо по касаниям: — «Моя маленькая любовь. Персефона моя. Любовь моя».

Я распахиваю глаза. Если бы не ветер, не музыка со всех концов острова, не пьяные голоса и преждевременные хлопки петард — он бы услышал, как бьётся моё сердце.

— Молись своим богам получше, потому что мне хочется тебя поцеловать, — признаюсь.

Его рука замирает. Скользит к затылку, перехватывает косу у основания и потягивает меня к себе. По нервам пробегает разряд.