Книга Четверть часа на супружеский долг, страница 27 – Мария Берестова

Наконец, решив начать с птицы поменьше, одноглазый насмешливо обратился к Брендану:

— Что, нравится стелиться перед ниийкой?!.

Глаза того яростно сузились. Он хотел поддержать Атьена — но не такой же ценой!

— Она больше не ниийка, — не глядя на одноглазого, процедил Брендан сквозь зубы, ощущая фальшь в каждом слове. Он сам не верил в них до конца, но сказал — ради Атьена.

Когда эти предательские слова прозвучали, в груди Брендана поднялась тяжесть, словно он оскорбил память друга. Как будто он испачкал руки в чём-то липком и прелом, и эта грязь уже не смывалась. Но сильнее этого было другое чувство — страх увидеть, как в глазах Атьена угасает тот свет, который ещё оставался в нём. Ради этого стоило подавить свою ярость!

Атьен устало прикрыл глаза, сквозь ресницы, впрочем, наблюдая за своими людьми и отмечая в голове, с кем возникнет больше всего проблем.

Нервный шатен, заслышав оправдания, аж подскочил на стуле. Потом, приподнявшись, почти прокричал в лицо Брендану:

— Гнилую кровь не вылечить!

Его глаза метались, бровь дёргалась в истеричном ритме. Казалось, крик был для него единственным способом заглушить собственные воспоминания. Он кричал, чтобы не утонуть в боли ночных кошмаров, чтобы не слышать в тишине голосов погибших.

— Кровь не вылечить! Только выпустить, — осклабился одноглазый, поддерживая товарища. В его единственном глазу горел огонь, обжигающий и самого хозяина. Усмешка, с которой он бросил слова, была страшнее крика — в ней слышалось наслаждение самой мыслью о выпущенной крови врага.

Даже если врагом была всего лишь беспомощная девчонка.

— Нелюди! — буркнул в адрес ниийцев заместитель командира в пустоту. Голос его звучал не яростно, а холодно, будто он констатировал примитивную истину. Перед его внутренним взором стояли картины недавней битвы, подтверждающей эту истину.

За столом пронёсся одобрительный гул. Для присутствующих родиться ниийцем означало быть отмеченным несмываемым клеймом. Такое не исправляется и не искупляется.

Среди общего гула прозвучала пара обвиняющих вскриков; они заставили вздрогнуть седого юношу, который не произнёс за весь вечер ни слова. Он и вообще почти не говорил теперь, после войны. Лишь его плечи чуть подрагивали, будто от холода, хотя в зале было душно. Он смотрел в пустоту, и казалось, что звуки споров не доходят до него — лишь усиливали гул страха в его собственной голове.

Бросив в его сторону тревожный взгляд — они когда-то были друзьями — Брендан вздохнул и промолчал, лишь сжал кулаки под столом так, что ногти впились в ладонь. Ему хотелось выкрикивать то же самое, что и остальные, — от боли и горечи, от жгущих память видений прошлого. В словах его товарищей дрожало пламя его собственной ненависти. Ненависть эта цеплялась к его душе как грязь, как проклятая липкая смола, въедалась в самую суть, отравляя его насквозь. Но он помнил, что рядом с ним сидит Атьен, и понимал: если и он отдастся этому хору ненависти, то Тьен останется совсем один. Ни брата, ни Ньесы — на кого ему теперь опереться? «Я не позволю ему стать одним из нас», — с отчаянным усилием сказал Брендан сам себе и заставил замолчать собственную ярость.

Гул недовольных голосов был разорван спокойными словами:

— Элементарную вежливость ещё никто не отменял, — тихо произнёс старший в отряде, глядя не на собеседников, а куда-то мимо, словно говорил скорее самому себе. В его голосе звучало усталое знание того, что никто не послушает. Но все, однако, почувствовали в его тихом спокойствии упрёк в свой адрес — и теперь уже гневные взгляды устремились на него.