Книга Откупное дитя, страница 101 – Юля Тихая

«Эта» — это, надо думать, Матина.

— Прясть — хорошая работа.

— Плохая! Не поеду!

Лицо у Жатки всё идёт пятнами, глаза горят, и кулаки девочка сжимает от бессильной злости. А потом, когда я уходить собираюсь, плачет навзрыд, хватает меня цепко за юбку и ноет:

— Тётенька ведьмааа…

Но я отбираю юбку непреклонно:

— Иди отсюда. Нету у меня учениц.

✾ ✾ ✾

— Да и взяла бы, — подтрунивает надо мной Чигирь. — Чего, руки разве лишние?

Руки были бы совсем не лишние, тут он прав. Весь вечер я корплю над огнём, потому что торговец из города предложил мне оплату серебром за бочонок суставной мази, а в мазь идут всякие масла, мёд и топлёный воск.

Но руки — они же не сами по себе, они прикреплены к целому человеку. Этого человека нужно кормить, беречь, воспитывать…

— Дороги тебя попортили, — хмыкает Чигирь.

Я щёлкаю его по клюву беззлобно, а он скачет по столу и во все склянки заглядывает. Пусть травяных запасов у Ляды много и самых разных, мне претит мысль разграблять её хозяйство, ничего не оставляя взамен: я и могла бы мешать средства из одних только заготовок, а вместо этого корячусь сама, будто боюсь увидеть однажды в доме пустые полки. Вот и сейчас одним глазом я смотрю за тем, как плавится на медленном огне воск, чтобы отмерить в него уже готовые масла, а руки обтряхивают и очищают щёткой корни зеленицы.

Делянку я нашла случайно, дождалась, пока зеленица выкинула сочные чёрные ягодки, да и выкопала примерно треть трав. Теперь длинные, похожие на красноватых волосатых змей корни надлежало как следует высушить и пустить на отвар. Нет лучше зеленицы средства от особых животных болей, резких и злых, складывающих человека до крику и того, чтобы писать кровью.

Воск тем временем растворяется, я обмываю руки и принимаюсь вмешивать в него масла лопаточкой.

— На тебя Тибол заглядывается, — ревниво говорит Чигирь, крутясь на рабочем столе. — Видала?

— Тибол? Это который с ухом?

Приходил один с неделю назад, жаловался, будто глохнет, просил капель и плакался, будто скоро совсем перестанет слышать и помрёт. Лекарства ему никакие не понадобились: я всего-то вычистила из заросшего серой уха кладку мушиных яиц и строго-настрого наказала ему умываться почаще. А в оплату взяла целое ведро картошки, потому что возни с этой дрянью было порядком!

— Не, это не с ухом. С ухом другой! А Тибол — это у которого чирьи на заднице.

Чирьи я помнила хорошо, задницу — посредственно, а Тибола — совсем плохо.

— Из того двора, где Ивося! Там ещё две коровы, и обе белые.

— Ааа, этот Тибол…

— Этот! Заглядывается на тебя.

— Ты почём знаешь?

— Кругами тут вьётся, — ворчит Чигирь, — заняться ему больше нечем, тьфу.

— Ну, пусть вьётся.

— Нравится тебе?

— Мне-то?

— Ну не мне же!

И фырчит обиженно, как кошка, которую согнали с нагретого солнцем крыльца. Чигирь не любит, когда на меня засматриваются парни. Тут ему повезло: случается это редко. Такие, вроде Тибола, как бы и глядят, и вьются, но близко не подходят, а в одной деревне я слышала даже, как один добрый молодец говорил другому, что уж он-то показал бы мне небо в самоцветах, да только ведьмы — они же холодные, как лягушки!

Холодные или нет, а ведьмы порядком мстительные, и только круглый дурак станет говорить такое вслух. А дураков надобно учить, поэтому всю следующую ночь тому молодцу снились маятные, гадкие сны, в которых он прыгал по болотам да печально квакал.