Книга Откупное дитя, страница 102 – Юля Тихая

Чигирь тогда катался по земле от хохоту.

— А плечи у него широкие, — мечтательно тяну я и прижмуриваюсь.

Чигирь ведётся, конечно. Нахохливается.

— У кого это?

— Так у Тибола!

— Какого ещё Тибола? Это у которого вся задница в чирьях, на которого мы пуд соли извели, пока весь гной вышел?

— Скажешь тоже, пуд!

— Ещё у него уши оттопыренные, — важно напоминает мне Чигирь.

— Зато губы какие красивые!

— Тьфу, девка, да что бы ты понимала!

Тут я не выдерживаю и всё-таки смеюсь, а Чигирь надувается и распушается. Приходится гладить его, извиняться и убеждать, что ни на какого Тибола я вовсе и не смотрю и даже не помню, что там за плечи и губы.

По человечьим меркам я засиделась в девках. К моим годам у женщины давно должны быть и муж, и детки, а если их нет, — значит, с самой этой женщиной что-то глубоко не так! Например, она, может быть, ведьма, и человеческие мужчины обходят её тридесятой дорогой, чтобы не лобызать лягушку или не превратиться в неё.

Иногда во мне тоже просыпается что-то глупое, бабское, что хочет смотреть с кем-нибудь закаты и вздыхать. Но по правде-то я всегда знала, что мне мечтать о семье незачем. Что откупное дитя, что ведьма, — не создана я для человечьей судьбы.

— Так и умру нецелованная, — вздыхаю я.

И стараюсь вздохнуть горько-горько, тоскливо, и картинно промокнуть рукавом уголок глаза. Чигирю от этого становится, конечно, стыдно, он скачет вокруг меня, в лицо заглядывает и лебезит, что женихов у меня будет целая деревня, знай только выбирай!

— Как думаешь, позовёт?

— Кто?

— Да Тибол этот! Гулять позовёт или побоится?

Чигирь распушается и явно выбирает, чего не хочет больше: признавать, что какому-нибудь парню я могу быть интересна, или меня расстраивать.

— Ну, может быть… да что это там такое?

Тут и я прислушиваюсь. На улице давно стемнело, я работаю при свете огня, а из-под занавески в двери тянет стылым осенним холодом. И там, на улице, кажется, кто-то бродит, вдали голоса, шум, грохот, как будто кто-то палкой по забору проводит.

Не у меня на дворе, далече. Но в селе живут простые, тихие люди, от них и проблем-то — разве что кто упьётся, а сейчас у местных порядком работы и на полях, и с заготовками. Не стали бы они толпой в такое время упиваться, а греметь просто так здесь не принято.

Так что я, хмурясь, накидываю на плечи платок — вечера уже зябкие, — и выхожу на улицу.

Дело и вправду странное: ночь на пороге, а на улицах толпа, и не только молодёжь, а все подряд, и взрослые, и старики, больше мужчин. У кого-то факелы, у одной девки глаза завязаны, а в руках хворостина. Праздник какой, а я и не знаю?

Не то чтобы мне обидно, что не пригласили. Пригласили бы — не пошла, не место ведьме в глупых человечьих обрядах.

— …сама вернётся, чего шуметь-то?

— Да никогда раньше…

— Тю!

— Жааатка! Жата, выходи, кому говорю!

— Наревётся и прибежит.

— А медведь если?

Толпа гомонит на много голосов, а Чигирь переступает у меня на плече и ворчит:

— Лучше бы ты девку ученицей взяла, чем её медведь съест.

Я вздрагиваю и подхожу к людям. Они и правда, похоже, ищут: обходят сараи, в тёмные углы заглядывают, кличут. Даже в тихих местах к закату люди собираются по домам, закрываются за тяжёлыми дверями, а на улицу выходят только по двое и с огнём в руках. Если девочка до ночи домой не вернулась, верно, случилась беда.