Книга Откупное дитя, страница 35 – Юля Тихая

— Думаю, что, может, потому Отец и нашёл в тебе благодати, что нет её в ножиках. В ножиках либо ничего, либо если уж и что-то, то только дурное.

Я всё жду, что Чигирь ответит мне что-нибудь едкое и учёное, или — как он умеет — просто станет ругаться плохими словами. Но Чигирь молчит.

✾ ✾ ✾

Все, кто видали в пурпурном поле глаза, видали их глубокой ночью. И мужики те, и блаженная баба, и гончар — все они говорили: темно, черно, гулко, и два глаза горят. Это дальше уже их слова расходились, и глаза были то круглые, то косые; то красные, то белые; то с узким зрачком, то вовсе без оного. Но это всё мелочи уже, а главное ясно: что бы ни жило в пурпурных полях, очи свои оно открывает ночью.

Встречаться с нечистью мне немного страшно. Русалки были ко мне добры, но русалки на то и русалки, что ещё не забыли, как сами были людьми. Совсем маленькой я играла с домовым, и тот тоже был со мной ласков, а однажды видела лешака и спряталась от него под ёлкой, но он прошёл мимо, будто не заметил.

Это всё — нечисть, но такая, что по большей части мирно живёт рядом с человеком. Бывает, что русалки, влюбившись, зачаровывают мужчин и топят их, обращая в своих слуг; лешак может со скуки запутать человека так, чтобы он не нашёл дорогу домой и наткнулся на разъярённого кабана; да и обиженные домовые иной раз сотворят таких гадостей, что заречёшься иметь с ними дело. Но есть и другая нечисть, совсем дурная, та, что жрёт, разрывает, пугает до смерти и насылает невыносимые беды. И чем дольше я собираюсь к полям, тем больше думаю: там, у мастерской, что-то из такой нечисти.

— Ну чего ты копаешься? — сердится Чигирь, щипает клювом подол рубахи и тянет к дверям. — Давай, шевели булками, а то с тобой и поседеть недолго!..

Я показываю ему язык и завязываю пояс покрепче, а на него навешиваю мешочки. В одном — соль, которую мне пришлось взять у местных понемногу в разных дворах, в другом — листья свежего шалфея, в третьем — юные веточки можжевельника. Ещё лучины и свеча, огниво, немного подсолнечного масла в бутылочке, ниток два клубка, конский волос и бутыль со слезами, ради которых я надышалась лука.

Чигирь, конечно, юродствовал, что не уверен, что меня можно считать достаточно чистой: мало того, что у меня полные руки порока, так я ещё и с мужиком на соломе спала!.. Но я показала ему язык и заверила, что грачи мужиками не считаются.

Много всего пригодится ведьме, чтобы сражаться с нечистью. У меня и четверти нет от того, что нужно, но Чигирь всё равно говорит: главное, мол, все правильные слова знать. А словам он меня хорошо научил, они у меня всё равно что калёным железом в памяти выжжены.

Я зажигаю пару лучин и платок, шепчу заговор и становлюсь невидимкой. А потом беру серебряную спицу, сжимаю её в кулаке покрепче и отправляюсь к полям.

У посёлка есть свет от окон и фонаря при колодце, а на дороге уже такая темень, что ни зги не видно. Ночь облачная, даже луна спряталась — не найти. Но я умею теперь шепнуть такое, чтобы мои глаза видели ясно.

И всё равно жутковато это, идти в одиночку вдоль луга с неотпетыми мёртвыми.

— Чего трясёшься? — гаркает Чигирь. — Тьфу, девчонка!

— Сам ты… дурак!

— Я, в отличие от тебя, учёный! Я своего первого гуля в десять лет упокоил и не трясся, как банный лист, чтоб ты знала.