Книга Откупное дитя, страница 37 – Юля Тихая

— Чего явилась? — спрашивает Лихо, и я отмираю.

— Простите уж, — кланяюсь, — что побеспокоила. Местные видели в поле глаза, вот и попросили меня посмотреть. А вы… живёте здесь?

Лихо смотрит на меня, а потом наклоняется и поднимает зеркало. Оно круглое, большое, новое, лишь по одному краю поползла пятнами ржавчина. Лихо глядится в зеркало, и на мгновение мне снова кажется, будто глаз у неё два.

Дальше Лихо говорит, на меня не отвлекаясь.

— Мало стало брошенных мельниц, мало тонких мест, мало стало лишнего. Вот и живём теперь, где получится и как придётся, что бы не здесь? Хорошее дело Лиху жить рядом с лихими людями. Что мёртвые беспокойные да плачутся, так то Лиху песня. А ты, коль пришла… ты, коль пришла, отдай мне глаз.

— Г-глаз?

— У всех тварей по два глаза, и у людей по два, и половина из них для лихости, половина для Лиха, половина лишняя, лишняя, лишняя!

Грач вжимается в моё плечо, я облизываю пересохшие губы, и Лихо тянет ко мне руку, длинную руку с крючковатыми ногтями… а я вдруг вспоминаю.

— Возьмите, — говорю я и складываю ладони лодочкой, — есть у меня лишний глаз, косой и невидящий. Зятя моего дядька отдал, а я взяла. Он… лишний.

Шесть пальцев хватают с моей ладони воздух, а потом Лихо подносит руку ко рту и проглатывает. Её отражение вздрагивает, плывёт, и глаз в нём становится вдруг два: один огромный и голубой, а другой — косой, слепой, мелкий.

— Где-то убыло, где-то прибыло… — бормочет Лихо, — чего-то лишился, что-то нашёл… Одному негожее, другому пригожее… А ты лишняя, и я лишняя, мы лишние, лишние, лишние!

Я отступаю на шаг. А потом ещё на шаг, и ещё, и ещё на один. Лихо любуется собой в зеркале, крутится так и эдак и что-то бормочет. По загривку холод, по рукам мурашки, сердце бухает в животе тяжело, и только русалочьи туфли крадут звук моих шагов. Я всё боюсь, что Лихо спросит что-то ещё или скажет, будто я её обманула, — но Лихо не оглядывается.

✾ ✾ ✾

В посёлок я возвращаюсь, готовая спорить и убеждать, ругать и отстаивать, грозить и клясться, — но ничего этого не успеваю.

Потому что в посёлке много света, и у мужиков в руках у кого факелы, а у кого и вилы.

— Вон она, — грозно говорит кто-то, и все поворачиваются ко мне.

Толпа гомонит, ропщет. Кто-то шепчется, кто-то бормочет под нос простенький заговор, из людских. Бабы жмутся к домам, а у самого колодца стоит, приосанившись, мужик в поясе с петухами. У ног его сидит девчонка и плачет.

— Пришла? — грохочет мужик и сплёвывает. — Думаешь, если ведьма, так людей можешь калечить, и ничего тебе не будет? А у нас ещё знают, как вас судить!

Толпа грохочет, а я замираю.

— Калечить? Людей?.. Но… кого?

— Глядите! — мужик разводит руки, а потом тычет в меня пальцем, и все вокруг гомонят, смотрят на меня с ненавистью. — Глядите! Ведьма дочку мою меньшую попортила и не устыдилась!

— Попортила?..

Девчонка рыдает в голос, и лицо её всё идёт пятнами, — но, может, это всё блики и тени.

— Покажи ей! — велит мужик. — Расскажи ей!

Девчонка сжимается вся, будто пытается вжаться в колодец и в нём пропасть. Но мужик подталкивает её ногой, и она, дрожа, встаёт.

Она протягивает вперёд правую руку. Крепкую, загорелую руку, в цыпках, и на ней — только четыре пальца. А там, где у людей большой палец, там ничего нет: ни пальца, ни раны, ни шрама. Только впадинка да ровная бледная кожа.