Книга Откупное дитя, страница 36 – Юля Тихая

— Бе-бе-бе, — бурчу на него я.

У поворота я замедляюсь, шикаю на грача, всматриваюсь. У полуразвалившейся мастерской — то ли холм вырос, то ли…

Холм шевелится, и я сжимаю спицу двумя руками. Не холм это, конечно, а чья-то фигура. В два человеческих роста высотой, бесформенная, кривая, вся будто ворох ветхих тряпок. Существо рассматривает что-то у себя в руке, а потом оборачивается — и я вижу его глаза.

Два глаза, голубые-голубые. Вытянутые в стороны, совершенно одинаковые, с круглым зрачком. Не очень и большие, но такие яркие, что нельзя их не заметить и не запомнить нельзя.

Несколько мгновений существо смотрит будто прямо на меня. Но на мне заговор, и меня ему видеть невозможно. Тук, тук — это пугано стучит моё сердце, а потом существо отворачивается.

Грач легонько щипает меня за ухо, но я и без него знаю, что делать дальше. Иду медленно, ступаю тихо, и русалочьи туфельки будто сами собой сжирают звук моих шагов. С каждым биением сердца существо всё ближе, и ещё немного, и ещё чуть-чуть.

Оно стоит у ворот старой мастерской. Высокое, косматое. Тело худое, в драные полотна замотанное, одна нога короче другой, а руки до самой земли: мне видно только правую, на ней шесть пальцев, из них два больших, и каждый из шести кончается крючковатыми жёлтыми ногтями. Голова огромная, почти на треть тела, и на ней — волосы. Топорщатся, точно проволока, из них ветки торчат, а в глубине копны возится кто-то, будто внутри сплела гнездо птица.

Существо вздыхает, протяжно и с присвистом. Кажется, оно любуется чем-то и никак не может налюбоваться. Я подхожу ещё немного ближе, сжимаю в руке спицу, а слова заговора уже жгут язык, когда существо оборачивается.

— Уходи, — заполошно говорит грач, больше не скрываясь. — Беги отсюда, Нейчутка!

Он снимается с моего плеча, хлопает крыльями, налетает на меня, отталкивает. Кричит что-то, но я не слушаю и не двигаюсь с места. Что толку бежать, если у неё ноги вдвое длиннее моих?

На огромом лице у неё оскал, а глаз только один, посередине, вместо носа, и с мою голову размером. Глаз светится ярче любой свечи. А в руках она держит зеркало, и в этом зеркале глаз отражается, и оттого кажется, что их два.

— Лихо, — выдыхаю я.

— Здравствуй, — скрипит одноглазое Лихо. И машет на грача: — А ты замолчи, глупый мальчишка!

Грач давится карканьем, кружит над нами, кружит, будто хочет улететь куда-нибудь от нас подальше. Но потом садится всё же на моё плечо.

Лихо кладёт зеркало на землю, переступает немного, складывает руки на груди.

— Убери, — говорит, — зубочистку.

Я вспыхиваю, а потом кое-как затыкаю серебряную спицу за пояс и обвязываю рукоять шнурком от мешка с полынью. Лихо — не простая нечисть; хотя в скитах это никому не нравится, говорят, будто Лихо, а вместе с ней Доля и Недоля, Болезнь и Беда, Печаль и сама Смерть — все они Отцу Волхвов младшие сёстры. Для всякого встречного выглядят они по-разному, за каждой тянется невидимая пелена, и из-за неё сами судьбы человеческие меняются. А убить их никак нельзя, да и отвадить можно, только предложив хороший откуп. Гневить же сестёр не стоит: разозлившись, любая может одним движением положить целую воинскую рать.

А приходят они неслышно, будто крадутся. Годы можно прожить в страданиях и не знать, что рядом с тобой поселилась Печаль.