Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 50 – Людмила Вовченко

— А если я умру? — хрипло уточнил старик.

— Тогда напишем на могиле: «Бог забрал, не дыши над кастрюлей», — безжалостно отрезала она. — Давай, дед. Рот приоткрыл — носом вдох, ртом выдох. Не перепутай, а то будет сквозняк.

Картина: крупная, тяжёлая вдова воеводы и высохший, как старая осина, кузнец сидят бок о бок, накрывшись холстиной, и сопят над миской, как два заговорённых самовара. Из-под полотна понятно только одно: мир больше никогда не будет прежним.

— Мне кажется, я сейчас сварюсь, — хрипел кузнец.

— Это уходит твоя лень, — спокойно говорила Милана. — Дыши. Вон как бронхи шуршат. Открываются.

За дверью толпились зрители. Пелагея стояла на цыпочках.

— Мамка… сама… под полотном… — шептала она с благоговением. — Вот это да.

— Воевода! — пискнула Акулина, дёрнув её за рукав. — Смотрите! Вон!

У крыльца стоял Добрыня. Оперевшись плечом о столб, он молча наблюдал за тем, как его вдовствующая «коллега по командованию» парит над миской деревенского кузнеца.

— Вы что делаете? — наконец не выдержал он.

Милана откинула полотнище, взъерошенная, красная, глаза блестят, как у человека, который изобрёл новый способ самоуничтожения.

— Вдыхаем здравый смысл, — весело сказала она. — И вы сейчас тоже будете.

— Я? — он недоверчиво дёрнул бровью. — Я здоров.

В этот момент судьба решила вмешаться. Добрыня кашлянул. Раз. Второй. Третий. Глухо, глубоко — как человек, который последние ночи проводит на сквозняке, ходит по сырой земле и мало думает о шарфах.

— Ага, — сказала Милана. — Звук знакомый. «Я здоров, просто у меня лёгкие ржавеют».

Он нахмурился:

— Побочный кашель.

— Побочная глупость, — поправила она. — Снимайте плащ. Сейчас будем делать из воеводы человека.

— Я не стану сидеть под тряпкой! — возмутился он.

— Тогда будете сидеть под землёй, — невозмутимо заявила она. — Выбирайте. Я вас уважаю, воевода, но бронхи у вас спрашивать не будут, насколько вы суровы. Им всё равно. Им нужна теплая вода и травы.

Кузнец, отошедший от паровой атаки, неожиданно поддержал:

— Воевода… она дело делает. Я прям чувствую, что внутри… — он закашлялся, но уже легче, — как будто кто печь раскочегарил как надо.

Толпа зашепталась:

— Ну, воевода…

— Нехорошо, если люди дышат, а он нет…

Взгляд Добрыни стал таким, что некоторые шептуны поспешили перейти в разряд зрителей-немых. Но против логики, подкреплённой кашлем, спорить трудно.

— Ладно, — процедил он. — Один раз.

— Два, — поправила Милана. — Иначе не подействует.

— Ты… — начал он.

— Вы, — автоматически поправила она. — Но «ты» тоже сойдёт. Под полотенцем мы все равны.

* * *

Через пять минут во дворе был аншлаг.

Воевода Добрыня, гроза уездов, сидел над миской с хвойным отваром, накрывшись холстиной, и дышал, как учили. Рядом с ним — всё та же тряпка, под которой недавно сопел кузнец. Милана стояла рядом, время от времени приподнимая край ткани:

— Вдох — носом, воевода. Нет, вы сейчас просто шипите, как испорченная меха. Нужно глубже. Во-от так.

— Я сейчас не бронхи, я тебя чем-нибудь выверну, — сипло угрожал он, но слушался.

— Выражайтесь литературно, — сладко улыбалась она. — Тут дети.

Смех стелился по двору. В нём не было злости. Скорее — облегчение: если уж сам воевода дышит над кастрюлей, то и деревне можно не стесняться.

После процедуры он вылез из-под полотнища такой, будто его обвесили ведром воды и прихлопнули подушкой. Лицо красное, волосы прилипли ко лбу, глаза блестят.