Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 52 – Людмила Вовченко

— Нет, — упрямо сказала девочка. — Ты такая… будто тебе хорошо. Ты раньше… когда была грозой… — она замялась, подбирая слова, — ты не такая была.

— Раньше я сама была больна, — тихо призналась Милана. — Злая, усталая. А сейчас… меня лечите вы. Мылом, смехом и тем, что верите в меня.

Пелагея обняла её за талию:

— Я Бога просила, чтобы ты мягче стала. Он, наверное, сначала не понял как, а потом… вот так сделал.

— Вот так, — хмыкнула Милана. — Через кастрюлю и нужник. У Бога чувство юмора на высоте.

* * *

К исходу седмицы осенние простуды стали… управляемыми. Люди уже знали, что, если горло болит — не надо сразу бежать к кладбищу за родственниками, можно сначала дойти до знахарской избы.

Именно в этот момент, когда всё вроде бы шло по её плану, судьба, как обычно, решила добавить остроты.

Первым это заметил Степан.

— Воевода, — сказал он однажды вечером, когда они с Добрыней сидели у ворот, — из города гонец.

— С чем? — коротко спросил воевода.

— С грамотой. От приказной избы, — Степан понизил голос. — Печать тяжелая. Похоже, сверху что-то пронюхали.

Добрыня взял свернутый в трубку пергамент, повертел в руках, ощутил вес воска.

— Кто привёз?

— Парень из приказных, — ответил Степан. — Молчит, как карп. Сказал только: «срочно воеводе в руки». А бабки уже шепчутся, что это из-за нашей ведьмы мыльной.

Добрыня нахмурился ещё сильнее.

«Из города… — подумал он. — Быстро зашевелились».

Он не стал раскрывать грамоту при Степане. Подождал, пока стемнеет окончательно, пока сядет в своей горнице, пока стража займёт места у ворот. Только тогда вскрыл печать.

Глаза пробежали по строчкам, написанным ровной, сухой рукой приказного дьяка.

«…дошли до нас речи, что в вашем уезде заведена баба, зовущая себя лекаркой, мыло варящая и людей в баню загоняющая, и мужиков, и баб. И что от дел её пошли новые обычаи, опасные для порядка и веры…»

Добрыня сжал зубы.

Дальше было хуже.

«…Повелевается тебе, воевода, разузнать, не есть ли в том ведовство или ересь, и не заводятся ли секты иные под видом чистоты. А ежели сыщется правда, ведомость немедля прислать…»

Он положил грамоту на стол, очень аккуратно. Потом ещё раз прочитал последнюю фразу.

«…а бабу ту, если найдётся за ней худое, связать, ко граду доставить для сыску».

За стеной кто-то кашлянул. Наверное, Семён. Где-то на дворе завизжала свинья. В дальнем углу зашуршала мышь. Мир вокруг остался тем же, но что-то в воздухе сдвинулось.

«Вот и приехали, — мрачно подумал он. — Мыло, баня, новый колодец… Всё хорошо, пока тихо. Но в приказных сидят люди, которые боятся не грязи, а любого отличия».

Мысленно он увидел Милану. Как она стоит у колодца, распахнув руки, ругается, смеётся, заставляет его дружинных мыть ладони, парит его самого над кастрюлей, отчитывает старосту примерно тем же тоном, что он — своих воинов.

— Баба… — тихо сказал он в пустоту. — Ты мне тут людей из ямы вытаскиваешь, а сверху тебя уже в другой яме видят.

Он поднялся, взял грамоту, сунул за пазуху.

Утром надо будет говорить. С ней. С батюшкой. Со старостой. Решать, как отвечать приказной избе.

Пока же он вышел во двор.

Ночь была свежей, звёзды — как крупная соль, рассыпанная по чёрному хлебу неба. У колодца кто-то стоял. Он невольно напрягся, сунул руку к ножу.

Но то была Милана.

Она набирала воду. Одна. Без свидетелей. Наклонилась, зачерпнула, посмотрела на отражение.