Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 62 – Людмила Вовченко

Дьяк уселся на лавку, как на трон. Писцы раскрыли дощечки, приготовив резцы: записывать всё, чтобы потом, в тишине приказной избы, превратить живой, шумный день в несколько сухих строк.

— Начнём с бани, — сказал дьяк. — Что это за обряд такой, когда народ без одежды собирается, парится и называет это благом?

— Это не обряд, — спокойно ответила Милана. — Это способ меньше вонять и меньше болеть. Пойдёмте, я покажу.

— Я не намерен… — начал он возмущённо.

— Тогда поверьте мне на слово, — перебила она. — Вы ведь доверяете словам в своих бумагах, не видя живьём ни людей, ни колодцев. Чем мои слова хуже? Я тут живу.

Добрыня чуть заметно дёрнул уголком губ: хорошо сказано. Батюшка откашлялся.

— Могу подтвердить, — сказал он. — Люди стали чище. На исповеди так же грешат, но реже кашляют.

— Я не о кашле, отец, — холодно сказал дьяк. — Я о том, что вся эта чистота может быть прикрытием. Кто поручится, что под видом бани не творится… соблазна? Мужики, бабы, голые тела…

Толпа зашевелилась. Мужики переглянулись. Бабы покраснели, но не от стыда — от возмущения.

— Мы, — неожиданно громко сказала Домна.

Все повернулись.

— Мы, — повторила она, выпрямившись. — Я, домовая старшая, знахарки наши, баба Авдотья, баба Улита, баба Матрёна… Мы бани смотрим. Мы там работаем. И если бы там кто хоть пальцем в сторону греха… мы бы ему те пальцы повыбивали.

— Это точно, — вполголоса подтвердил Семён, потирая плечо: вчера кочерга вновь доказала свою эффективность.

— В бане, — вмешалась Милана, — моются. Бабы отдельно, мужики отдельно. И если уж на то пошло, греха больше, когда человек ходит немытый и оскотинивается, чем когда он тело своё в чистоте держит. Бог ведь не грязь создавал.

Батюшка кивнул так энергично, что крест качнулся.

— В Писании, — подхватил он, — о чистоте много сказано. Про омовения, про очищения. Христос сам ученикам ноги мыл. А народ наш столько лет воду с грязью вместе любил, что чуть не решил, будто грязь святее.

Дьяк поморщился. Он привык, что батюшки тихи. А этот, видимо, в баню ходил.

— Ладно, — бросил он. — Баню оставим. Пока. Колодец.

К нему подвели. Новый сруб, чистая вода. Дьяк заглянул, щурясь, будто там сидела ересь и хихикала.

— Старый был здесь, — показал староста. — Там, внизу, болото пошло. Вода мутная стала. Люди болели. Барыня Милана сказала: «Копайте выше». Ну, мы и…

— В старом колодце, — вставила Милана, — полоскали тряпки, мыли руки, сливы шли. Теперь — нет. Теперь всё там, где надо. Удобства — в одном месте, вода — в другом. Видите, как удобно? Даже вам, из города, должно быть понятно.

Писцы что-то быстро процарапали в дощечках. Дьяк молчал.

— Вы уверены, что от этого польза, а не вред? — наконец спросил он.

— Меньше поносов, — сухо заметила Милана. — Меньше детей на руках у меня умирает. Раньше каждую неделю кто-то дох — а теперь… треть. Надеюсь, со временем будет ещё меньше. Это не заговор, дьяк. Это арифметика.

Толпа кивнула. Кто-то всхлипнул: людская память быстро населила её слова лицами.

— Ты… считаешь? — удивился дьяк.

— Да, — кивнула она. — Я считаю тех, кто приходит. И тех, кто не приходит больше. Я по ночам плохо сплю — так что мне есть время.

Тон, которым она это сказала, не напрашивался на жалость. Скорее, на уважение. Даже дьяк на миг отвёл глаза.