Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 65 – Людмила Вовченко

— Мне нравится, когда ты так говоришь, — призналась. — Ладно. Побежали. Люди сами себя без нас не вытащат.

* * *

Ребёнок оказался мальчишкой лет пяти. Красный, как варёный рак, с пятнами по всему телу и растерянной матерью, которая уже успела услышать от трёх соседок: «Это порча! Это бог наказал! Это от бани! Это от мыла!»

— Это от того, что вы всю зиму держали его в дыму и грязи, — мрачно сказала Милана. — А теперь весна, инфекция гуляет, как баба на ярмарке. Ищет, кому на шею сесть.

Она проверила дыхание, заглянула в горло, потрогала живот, расспросила, не было ли корей, оспы, скарлатины (слова были другие, болезни — те же).

— Ладно, — решила. — Не паника. Жить будет. Будем сбивать жар, поить, мазать. Чистая рубаха, чистая постель…— она осмотрела спальник мальчика, — ну, относительно. Работаем.

Работа потекла привычно. Уксусная вода, отвар, смена тряпок. Добрыня стоял у двери, в любом другом случае он был бы лишним, но сейчас его присутствие странным образом успокаивало мать: если даже воевода в доме, значит, всё под контролем.

— Ты всегда так, — прошептал он ей на ухо, когда они вдвоём выжимали тряпку над тазом. — Бегаешь между смертью и жизнью и смеёшься.

— Это я ещё тихо сегодня, — ответила. — У меня когда адреналин в крови, я могу песни петь.

— Не надо, — хрипло сказал он. — Я к твоим реформам привык, но к песням… ещё нет.

Он стоял ближе, чем следовало, помогал держать ребёнка, когда тот дёргался, менял воду, разжигал огонь. И каждый раз, когда их пальцы случайно касались, в воздухе между ними тонко потрескивало.

Мать мальчика всхлипывала:

— Батюшка говорит, что это Господь смотрит, выдержит ли он…

— Господь пусть смотрит, — отмахнулась Милана. — А мы своим делом займёмся. Господь руками людскими работает, вот он вам мои и дал. И воеводу — для тяжёлых случаев.

— Я… — Добрыня кашлянул, — да. Для тяжёлых.

— Например, когда рукавица на котле горит, — не удержалась она.

Он покраснел.

— Ты это всё запомнила?

— У меня клиническая память, — улыбнулась. — К сожалению для тебя.

* * *

Когда мальчонка заснул, жар немного спал, а мать, выжав слёзы, сознание, но не благодарность, уснула прямо на лавке, Милана выпрямилась и повернулась к Добрыне.

— Видишь? — тихо сказала. — Вот ради этого я и ругаюсь, и баню строю, и с дьяками спорю. Чтобы такие вот не уходили зря.

— Вижу, — так же тихо ответил он. — И потому… — он запнулся, — потому у меня нет права позволить, чтобы тебя забрали.

Она подняла ладонь.

— Только не называй это долгом, Добрыня. Я слышала слишком много про «рыцарский долг». Потом эти рыцари приходили и просили укол от боли в колене.

— Это… — он на секунду задержался, — не только долг.

Вот это «не только» прозвенело, как струна.

Он сделал шаг ближе. Она — не отступила. И между ними осталось меньше воздуха, чем нужно двум людям, которые считают себя разумными.

— Если… — он говорил медленно, как человек, привыкший командовать войском, а не собственным сердцем, — если всё… уляжется… если приказные отстанут… если ты не устанешь от нашей деревни, от моих людей, от меня… — он вздохнул, — я… попрошу тебя… остаться. Со мной.

Слово «жена» он не сказал. Но оно прозвучало между ними, тихо, как шепот.

У Миланы всё внутри улыбнулось и испугалось одновременно.

— Добрыня, — прошептала она, — я… в другой жизни… уже один раз не успела. Всё откладывала. «Потом», говорила. А потом… — она резко вдохнула, — не было «потом». Было стекло, сирена и… всё.