Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 68 – Людмила Вовченко

— Пищевое отравление, — коротко сказала Милана. — Могло быть и раньше, но мы были слишком заняты простудами. Ладно. Поднимаем всех, кто ходит. Пелагея, ты — к Акулине, тащи ведра, чистую воду, мёд, уголь древесный. Я — к кузне.

— Ночью? — пискнула девочка.

— Хворь не спит по ночам, — отрезала Милана. — Мы тоже.

* * *

У кузни творился натуральный ад. На земле — трое мужиков, ещё двое сидели, держась за животы, стонали. В углу — брошенная бадья, из которой тянуло мясным запахом, но таким, от которого даже собака отвернулась.

— Вот это да… — пробормотала она. — Кто вам это приготовил?

— Я… — виновато пискнула какая-то фигура в тени. Прасковья. Та самая. — Я думала… не пропадать же… мясу… немного потемнело, но я же обжарила…

— Ты его воскресила, а не обжарила, — мрачно заметила Милана. — И оно пришло мстить изнутри.

— Баарыня… мне плохо… — простонал один из валяющихся. — В животе… как черти пляшут…

— Это не черти, это бактерии, — сказала она. — Но рассуждать будем потом. Сейчас — по схеме.

Схема была простая, как молот кузнеца: промыть, напоить, вытянуть яд, не дать человеку усохнуть от обезвоживания. Только без капельниц. Зато с вёдрами, тряпками и человеческой силой.

— Воду — кипятить! — распоряжалась она. — Кто притащит сырой из колодца — сам её пить будет. Акулина, тащи щёлок, уголь. Уголь не из печи, а древесный, чистый. Пелагея, ты — считай пульс. Будешь моим маленьким монитором.

— Кем? — не поняла девочка.

— Пульс считай и громко говори, живой он или нет, — пояснила она. — Если живой — работаем. Если нет… — она на мгновение замолчала, — мы всё равно работаем, но уже по-другому.

Мужики стонали, некоторые вместе с содержимым желудка. Девки зажимали носы. Кто-то пытался молиться, но получалось только материться. Пахло… сильно.

— Домна! — крикнула она. — Неси чистые тряпки. Грязные сразу в сторону. Я не хочу, чтобы у нас тут был музей вчерашней еды.

Прасковья сидела в углу, белая, как простокваша. Руки дрожали.

— Это я… — шептала она. — Это я их… отравила… по глупости…

Милана устало бросила:

— Поздравляю. Ты только что прошла ускоренный курс по важности свежих продуктов. Жить все будут — ты будешь их лично отпаивать. Сначала выучишь, как пахнет свежий кусок, а как — труп.

— Баарыня… — пролепетала та. — А меня… накажут?

— Обязательно, — мрачно сказала она. — Заставят жить дальше и думать головой.

* * *

Ночь ушла куда-то сама по себе. Время превратилось в цепочку: вода — промыть — отдать — подержать — заставить глотать — вытереть — снова вода. Пелагея вела счёт: «этот дышит ровно», «у этого сердце стучит, как барабан», «этот ругается — значит, лучше».

— Мамка, — шепнула она где-то к рассвету, когда первый из «отравленных» распрямился, вытер рот и спросил, можно ли ему воды.

— Да?

— А ты… всегда так работала? Ночами? Без сна?

— Всегда, — сказала она. — Только раньше за это платили, а теперь… — она огляделась, — теперь платят тем, что живут.

— Это лучше, — уверенно сказала девочка.

Милана улыбнулась.

— Нам — да.

К утру стало ясно: никто не умрёт. Пляшущие в животах «черти» (то бишь организмы) получили по шапке кипятком, углём и насильственным питьём. Народ вымотало, но не добило.

— Ещё сутки — и будут ходить, — заключила она. — А ты, Прасковья, — повернулась к бледной как смерть девице, — три дня к горячему мяса не подходи. И вообще — пока я не проверю, что ты варишь.