Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 66 – Людмила Вовченко

Он не всё понял в её словах, но почувствовал главное.

— Я не буду торопить, — сказал. — Но и забывать не дам. Я не умею забывать, когда решил.

— Воевода, — улыбнулась она, — вы меня прямо пугаете.

— Привыкай, — парировал он. — Ты — моя главная глупость. Очень… умная глупость.

Она тихо рассмеялась, внезапно чувствуя, как страх отступает.

— Если мы оба выживем, — сказала она, — можно будет поговорить об этом серьёзно.

— Значит, у меня есть цель, — кивнул он. — Выжить.

— Ну да, — фыркнула. — А я-то думала, до этого ты наугад воевал.

* * *

Поздним вечером, когда дьяк, наевшись, напившись, переписав часть своих сомнений в свитки и наконец заснув, храпя, как обычный смертный, Милана сидела на крыльце. Пелагея спала, прижав к груди тряпичную куклу. Деревня дышала ровно.

Она смотрела на звёзды и шептала сама себе:

— Итак, у нас: баня, мыло, колодец, нужник, несколько вытащенных с того света, один воевода с плохо скрываемыми чувствами и приказная изба, дышащая нам в затылок. Весело живём.

Сзади тихо скрипнула доска.

— Я уйду завтра, — сказал голос Добрыни. — Дьяка надо проводить до тракта. Но через пару дней вернусь.

— А я тут, — кивнула она, не оборачиваясь. — У меня дежурство бессрочное.

— Я… — он замялся, — не умею говорить красиво.

— И слава Богу, — вздохнула. — Я слишком хорошо знаю цену красивым словам. Скажи лучше… честно.

Он молчал несколько ударов сердца. Потом:

— Когда я ухожу… — произнёс он, — я теперь думаю, не как там в поле, а как ты здесь. С Пелагеей. С нашими… — он чуть улыбнулся, — соплями.

У неё защипало глаза.

— А когда ты приходишь, — сказала она, — я ругаюсь. Но внутри — выдыхаю.

— Значит, мы… — он сел рядом. — Дышим друг другом.

— Не начинай, — усмехнулась она. — Это уже почти поэтика.

— Я ухожу утром, — повторил он. — А ты… не переусердствуй. Не придумывай новых революций, пока я не вернусь.

— Нууу… — протянула она. — Маленькую — можно? Например, выучить полдеревни, что кашель — это не повод бежать к знахарке за заговором, а повод не пить ледяную воду.

— Маленькую, — согласился он. — Только не такой силы, как нужник.

— Ладно, — рассмеялась она. — Большие рефор­мы — после твоего возвращения. Жизнь у нас теперь общая, хочешь ты того или нет.

Он вздрогнул, посмотрел на неё.

— Общая, — повторил. — Звучит… страшно. И хорошо.

Она протянула руку. Неразумно близко. Неразумно смело. Он посмотрел на эту ладонь… и накрыл своей.

Не крепко, не властно, а осторожно. Как на раненого поглядеть. Или на чудо.

— Ладно, — хрипло сказал он. — Значит, договорились. Ты — меня лечишь. Я — вас защищаю. И оба… привыкать будем.

— К чему? — улыбнулась.

— К тому, — ответил он, — что, может быть, в этой странной жизни нам досталось кое-что хорошее. Друг в друге.

Коза, проходившая мимо, блеянула так громко, что момент не успел стать слащавым.

Милана фыркнула:

— Вот видишь. Даже коза за.

— Коза — мудрый зверь, — серьёзно ответил он. — Главное, чтобы дьяк не решил, что это крамола.

Они сидели, держась за руки, пока ночь окончательно не накрыла деревню.

Любовь — это не балы, не баллады и не поцелуи под луной. Иногда это — баня, мыло, новый колодец, ребёнок без жара и воевода, который спотыкается о ведро всякий раз, как видит тебя.

Иногда — именно так.

А история медленно поворачивала к своему завершению: с живыми, уставшими, смешными людьми, которые впервые за много лет начинали верить, что завтра может быть не хуже, чем вчера. И даже — чуть-чуть лучше.