Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 70 – Людмила Вовченко

— Я… не умею… обижаться, — просипел он.

— А зря, иногда полезно, — буркнула Милана.

Работала она быстро, точно. Кипячёная вода, самодельный спирт (тот самый, который на случай дезинфекции берегли, а не на праздники), чистые тряпки. Бабы за спиной шептались: «Ох, не вынесет…» — «Выносил не то, и это вынесет!» — «Гляди, как барыня руки моет…» — «Как в святую купель суёт!»

— Уйти, — тихо бросила она, не оборачиваясь.

— Баарыня?.. — не поняли.

— Всем. Уйти. Оставить только Акулину. И… — она вдохнула, — Пелагею. Остальные — на двор. Молиться, шептаться… что хотите. Но не тут.

Тон был такой, что возражать не хотелось. В избе стало просторнее. Тише. Только шум дыхания, потрескивание огня да шорох тряпок.

— Будем зашивать, воевода, — сказала она, проверяя глубину раны. — Спать не дам, лекарства у меня такие: грубые и разговорные.

— Я… славно… молчу, — выдавил он.

— Знаю. Но сегодня придётся поработать языком. Иначе сознание потеряешь, — ухмыльнулась она. — Тогда я тебя уже лечить буду, как мешок с мясом. А ты у нас всё-таки человек.

Он глотнул воздух и выдавил:

— Буду… стараться.

* * *

Игла была толстая, нитка — грубая, но крепкая. Милана благодарила всех богов за то, что руки у неё не дрожали — тренировала их десятками швов раньше, в другой жизни, в другом мире.

— Мамка… — тихо спросила Пелагея, подавшая ей новую нитку, — а ему… больно?

— Очень, — честно сказала она. — Но он крепкий. И кроме того, если выживет — сможет потом всем рассказывать, как мужественно терпел.

— Я… уже… запоминаю, — просипел Добрыня.

— Вот и отлично, — кивнула она. — Будешь примером. «Как воевода на игле висел».

Каждый стежок отдавался в его теле тяжёлым вдохом. Он не орал — вообще не издавал звуков, которые обычно издают мужчины при виде простой занозы, — только крепко стискивал зубы, так, что на скулах играли мышцы.

— Если хочешь, ругайся, — сказала она. — Можешь даже на меня.

— Не… могу… — он чуть повернул голову. — Ты… меня… держишь…

«Сейчас — да», — подумала она, но вслух сказала:

— Держу тебя за жизнь. А не за руку. Хотя… — она коснулась его пальцев, сжатых в кулак, — и за руку тоже.

Он на мгновение расслабил хватку, вобрал в ладонь её пальцы, сжал. И держался за это так же, как за воздух.

* * *

К концу процедуры рубаха Миланы была в крови. Лоб — в поту. Руки — усталые, но ровные. Она завязала последний узелок, провела ладонью по коже вокруг шва.

— Ну… — выдохнула. — Шитьё грубое, но держать будет. Как наши заборы. Главное — не рви.

— Я… не буду… прыгать… — усмехнулся он еле заметно.

— Не будешь, — согласилась. — Ближайшие дни ты у нас официально списан с поля. Лежишь тут, пьёшь, дышишь, ругаешься шёпотом.

— А ты? — спросил он, уже закрывая глаза.

— А я… — она посмотрела на Пелагею, которая стояла, как маленький солдатик, — я буду дежурить. У меня теперь в палате главный пациент.

Он хотел что-то сказать, но уснул. Не отключился, а именно уснул — организм сдавался не перед ранением, а перед усталостью.

— Живой, — тихо сказала Милана. — Череп твёрдый, как его характер.

Пелагея вздохнула с облегчением так громко, что, казалось, выдохом можно было зажечь лампу.

— Мамка… а ты… — девочка всмотрелась ей в лицо, — ты его… любишь?

Вот он. Вопрос, от которого не убежишь. Ни в другую эпоху, ни в другой корпус больницы, ни в другую деревню.