Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 71 – Людмила Вовченко

Милана опустилась на лавку. Села рядом с постелью, где лежал он — большой, серьёзный, нелепо-беззащитный сейчас, с повязкой на половину тела.

— Знаешь, Пелагея, — сказала она тихо, — когда-то я думала, что любовь — это про цветы, свидания и красивые слова. Потом… поняла, что для меня любовь — это когда я не хочу, чтобы человек умирал. Никогда. И готова сражаться со всем миром, чтобы он жил.

— Значит… любишь, — очень просто заключила девочка.

Милана улыбнулась.

— Похоже на то.

* * *

Следующие два дня стали для их маленькой «амбулатории» похожи на осадное положение.

Воеводу берегли, как святыню. Не потому, что боялись за власть, — потому что слишком хорошо почувствовали: если его не станет, чуть ли не полдеревни лишится опоры.

— Не шуметь, — шипела Домна на всех, кто пытался топать по двору.

— Не нюхать, — отгоняла Милана любопытных баб. — Он у нас не пирог. У него запах пока один — лекарством и потом.

— Не плакать, — велела Пелагее. — Если хочешь реветь — иди в баню. Там пар всё спрячет.

Пелагея один раз правда ушла в баню, захлопнула дверь, там раздалось некоторое шмыганье и сдавленный всхлип, а через пять минут она вышла, глаза — красные, но спина — ровная.

— Всё, — сказала. — Я готова быть старшей дочерью главного пациента.

Милана выдала ей платочек и звание: «Личный постовой».

— Следишь, чтобы он не вставал, — объяснила. — Мужики такие: только температура упала — сразу «я ничего, я встану, я пойду». Нет. Не встанет. Не пойдёт. Будешь кусаться, если что.

— Кусаться… можно, — задумчиво кивнула девочка. — Но лучше я буду на него ругаться твоими словами.

* * *

Добрыня приходил в сознание и уходил обратно в сон волнами.

Иногда бредил. О каком-то поле. О знамёнах. О чьей-то крови — чужой, не своей. Тогда Милана сжимала его плечо, говорила:

— Это было. Уже прошло. Сейчас ты у меня. Тут нет врагов — только идиоты и бактерии.

Он успокаивался.

Иногда просыпался и смотрел на неё так внимательно, будто впервые видел.

— Ты… — шептал, — правда… здесь?

— Нет, — шутливо отвечала. — Тебе кажется. На самом деле я — морок, который заставляет тебя пить отвары.

— Тогда… — губы его чуть дрогнули, — пусть… не исчезает.

В такие моменты она уже не смеялась.

* * *

На третий день он пришёл в сознание так, как приходят те, у кого организм решил: «Ладно. Жить будем далее».

— Жар ушёл, — констатировала Милана, меняя повязку. — Воспаление пока стережём. Но ты, друг мой, у нас живой.

— Я… — он сглотнул, голос стал менее шершавым, — тебе… должен.

— Ты мне должен, — кивнула она. — Нужник. Ещё один. Скамейки. И чтобы больше не подставлялся под стрелы. Но не это важно.

— А что… важно? — спросил он.

Она наклонилась. Совсем близко. До смешного. До того, что Пелагея на пороге прижала ладони к щекам.

— Важно, — мягко сказала Милана, — что я поняла одну вещь. Я не хочу, чтобы меня возвращали назад. Ни в мой век, ни в мой город, ни в мою старую жизнь. Потому что тогда… я потеряю тебя.

Он замолчал. Просто смотрел. В его глазах отражалось всё: баня, колодец, мыло, дом, её лицо, Пелагея, деревня — как будто он впервые целиком увидел свою жизнь.

— Значит… — выдохнул, — это… не просто дурацкая шутка судьбы?

— Нет, — сказала она. — Это очень серьёзная шутка.

Он вдруг, несмотря на боль, улыбнулся — по-настоящему, не своим коротким, сухим, как щелчок, усмешкам, а гибко, тепло.