Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 8 – Людмила Вовченко

— Речка от дедов была, и все живы…

— Деды — да, — вздохнула Милана. — А вы посмотрите на туберкулёз дальше по деревне. Хотите так же? Нет? Тогда идём. Я добрая, но у меня есть ковш, а ковш — аргумент.

Смех прошёл по толпе. Напряжение спало.

Пелагея таскала вёдра, стараясь не отставать. Акулина же стояла у двери, смотрела так, будто Милана сейчас создаст чудо и превратит баню в храм.

— Акулина, будешь правой рукой, — бросила Милана. — Запоминай. Нам ещё мир спасать, хотя бы местный.

Та покраснела и закивала так усердно, что выбилась прядь волос.

Женщины входили, дети визжали, пар поднимался к потолку — и деревня словно начинала дышать по-новому.

После бани Милана пошла к отдельной избёнке, куда прежняя хозяйка никого не пускала. На полках — склянки, мешочки, коренья, грибы, травы, что-то похожее на человеческие зубы (очевидно, лучше не спрашивать).

Пелагея замялась у двери.

— Мам… ты опять что-то взорвёшь?

— Нет, — Милана вдохнула. — Сегодня я умная. Я просто найду мёд, травы, укроп, лук… сделаем людям лекарство. И, если Боги милостивы, я больше не стану зелёной.

Акулина просочилась за ними как тень.

— Барыня… вы будто знаете, что к чему… вы так уверенно берёте всё…

— Ага, — фыркнула Милана. — Училась много лет. Правда, тогда не было урока «как не перепутать мазь для геморроя с мазью для волос». Жизнь — боль, Акулина. Иногда буквально.

Под вечер, когда двор выскоблили, бельё свисало на верёвках, а баня остывала, к усадьбе пришла женщина. Слезы по лицу, руки трясутся.

— Милостивая барыня… сын… дружинный… вернулся… всего трясёт, жара такая, что подойти страшно…

Милана резко посерьёзнела.

— Грудь хрипит? Голова болит? Раны есть?

— Есть… бок порублен… очи мутны…

Сепсис? Лихорадка? Инфекция в ране. Чёрт. У меня аспирина нет. Пенициллина нет. Но есть мёд, лук, уксус слабый, травы… и Бог надежды.

— Так, слушай внимательно, — Милана говорила чётко, как на вызове скорой. — Меняешь тряпки холодные каждые полчаса, напоишь его водой с малиной, натрёшь грудь и спину тёплым луком с мёдом. Утром я приду. Никому не давай лезть с грязными руками к ране.

Женщина поклонилась так низко, что Милана едва удержалась, чтобы не поднять её за плечи.

Пелагея тихо спросила:

— Мама… а он поправится?

— Мы сделаем всё, что можем, — ответила Милана. — Остальное не в наших руках. Но шанс есть. И это главное.

Когда они возвращались в дом, Акулина вдруг сказала:

— Барыня… вы странная… но со странностью вашей люди жить хотят. Может, это и есть чудо?

Милана усмехнулась.

— Нет, Акулина. Это называется гигиена и медицина. Но чудо — тоже подойдёт.

Пелагея взяла её за руку. Маленькие пальцы — тёплые, доверчивые.

И впервые с попадания Милана подумала:

Может, здесь можно жить. Может, у меня правда есть шанс всё исправить. Себя. Их. Этот маленький мир.

Ночь в новой жизни наступила не резко, а мягко, шагами по половицам, будто кто-то осторожно закрывал шторы на небе. В избе пахло сушёными травами, дымком от печи и свежим льном. Милана — бывшая Людмила — лежала на широкой деревянной постели, где матрас был набит не синтетикой, а сухими травами. Кто-то заботливо переложил под настил веточки лаванды: аромат тянулся тёплой, сухой нотой, успокаивал, почти убаюкивал.

Пелагея уже сопела рядом, уткнувшись носом в материнское плечо. Девочка так устала за день удивляться новой маме — румяной, шумной, чумовой, — что заснула, не дослушав сказку. А Милана рассказывала о Золушке — и удивлялась, что голос её дрожал. Что в горле комок. Что в этой сказке слишком много о ней самой: о службе, забегах, бессонницах, грязи, чужой крови и о вечном «держитесь, сейчас мы вам помогём». Она не успела ни нарядов, ни бала, ни принца. А тут — бах, и куда-то вывалилась, прямо из скорой помощи в русскую деревню XVII века, где мулов заменяют мужики, а понятие «стерильность» звучит как колдовство.