Книга Обелиск, страница 47 – Полин Герц

Он не помнил, как порывом ветра носился среди домов, вглядываясь в слабо освещенные бледной луной стены. Не замечал, как обычно ровно дыхание сбивалось под напором февральского мороза. Не чувствовал, как пальцы нервно сжимали пальто, что уже не принадлежало ему.

Наконец, цепкий взгляд выудил из тени тонкую дрожащую фигуру на углу. Она будто заблудилась – испуганно озиралась по сторонам, судорожно обнимая себя заледеневшими руками.

Он не слышал, что шептал, накрывая озябшие плечи, и не обращал внимания, ответили ли ему посиневшие губы. Лишь поднял легкое тело и помчал по пустой и темной Грин-стрит, мечтая, чтобы теплый дом 118 оказался как можно ближе, потому что ощущал, как слабое сердце замедляется под эхо шагов.

Знакомый витраж приветственно зазвенел, и вот она уже стояла перед ним, покачиваясь на сквозняке.

Словно наугад, задает вопрос.

Словно прощаясь, отпускает ему грехи.

Словно последний раз, смотрит в глаза.

И когда он уже было решил, что тонкая струна невесомой связи оборвана, резко приблизилась, не сводя опасного живого взгляда.

И тихие берега вдруг оказались затоплены самым страшным цунами, что видел его мир. Лишенный воздуха, парализованный, он застыл, не в силах двинуться с места.

Ледяные губы обжигали, сносили каменные плотины, оставляя за собой вкус бурбона и аромат мятной пасты.

Он стоял на вершине скалы, обдуваемой семью ветрами, наблюдая, как черное небо, подобно дешевому театральному занавесу, распахивается, являя ему вселенную. Газовые облака, метеоритные дожди, яркие кометы пролетали мимо, а звезды вспыхивали, росли, оборачивались красными гигантами и гасли, взрываясь в абсолютной тишине.

Пространство и время завязались невозможным узлом, и вот перед ним уже качнулась петля. Потому что он погиб.

Часы за синей дверью пробили полночь.

Он еще помнил, когда последний раз целовал женщину. Кажется, это было в начале сороковых, в Европе. Над головами взрывались беспощадные снаряды, а потолок ветхого бомбоубежища под пабом, куда их загнал вой сирен, сыпался, расписываясь в бессилии.

– Поцелуй меня, – неожиданно произнесла незнакомка, стоявшая рядом. Ее руки сжимали маленькую яркую сумочку, губы дрожали, а щеки горели под сеткой растекшейся черной туши. – Если и умирать, то целуясь.

– Простите? – недоуменно изогнул бровь, искренне полагая, что обращается она совсем не к нему.

– Я сказала, поцелуй меня, – голос стал выше и требовательнее, словно она чувствовала, что времени на разговоры уже не осталось. – Прошу.

Ему всегда было интересно, чем отличается человек, живущий в покое, от того, что уже одной ногой стоит на том свете, и каким вкусом смерть наделяет эти последние минуты.

И он поцеловал. Из любопытства. Дрожащие губы оказались сухими и солеными, а руки – холодными и влажными. И поцеловал снова. Из жалости. Ее сердце отбило неровную чечетку, словно давая отсчет, и под протяжный вой усталый потолок рухнул.

Спустя пару мгновений, когда пыль немного улеглась, и он встал под хруст возвращающихся по местам костей, бросил короткий взгляд вниз. Из-под обломков на него спокойно смотрела она – незнакомка, что предпочла умереть с поцелуем на губах. Вздохнув, наклонился и, аккуратно подхватив трепещущую душу, впервые почувствовал благодарное тепло, а не обвиняющий могильный холод. С тех пор он собрал сотни таких же, но ту, поцелованную в миг смерти, так и не забыл.