Книга Знамение змиево, страница 131 – Елизавета Дворецкая

– «В сосуд твой не могу внити: отвсюду бо затворен и запечатан есть…» – пробормотал Воята, вспоминая подвиги древнего дьякона Кириака.

– Пошёл парень опять к Куприяну. Тут за другое волхование принялся, потом за третье, а всё без толку. Раззадорился весь: как это, он, всех волхвов выученик, молодую девку одолеть не может! Сколько бесов ни посылал он к ней, всяк назад возвращался со стыдом, как с пирогом. Спрашивает их Куприян: отчего же вы ничего с девицей сделать не можете? А они, мол: крестное знамение она кладёт на нас, и жжёт оно нас хуже огня. Тогда взялся он по-иному: собрал лихорадок-вештиц и на весь дом братов наслал. А они взяли да и назад к нему вернулись. Захворал он тяжко, и кабы не ухаживала за ним Устинья, совсем бы помер. А пока лежал в болезни, видел над собой как бы юношу светлого, и тот говорит: я, мол, архангел Гавриил, Божиим поведением охраняю сию девицу, и коли будешь ей зла желать, сам погибнешь. Тогда Куприян, как оправился, от злых дел понемногу отстал. Лихорадки тогда немало в Марогоще погуляли, отец Евсевий с женой оба умерли. Тогда Касьяна, дьякона нашего, в иереи возвели и в Марогощи петь отправили, а Устинья с Куприяном стала жить. Больше он злых дел не творит, только лечит да потери разные ищет. Если у кого скотина в лесу пропадёт, он поможет. А была засуха, просили его дождя вызвать – отказался. Нет, говорит, коли примусь опять за те дела…

Ну уж этот верно поможет, про себя отметил Воята. Вспомнилась Устинья – он её и не разглядел там в Лихом логу, в предутренних сумерках, запомнил только платок, большие глаза и недовольного петуха под мышкой. Если ей всё рассказать, она для другой девицы постарается, уговорит дядьку помочь.

Вот только как туда к ним попасть? На другой день воротился из Волотов отец Касьян, и свобода Вояты кончилась: теперь он всякий день был нужен в церкви. Под каким предлогом он отпросился бы в Барсуки? В эти дни Воята старался разговаривать с попом как можно меньше. Казалось, стоит только взглянуть в его тёмные глаза, как тот вмиг поймёт всё то, что его парамонарь таит в душе. Если спросит, а зачем тебе в Барсуки, что отвечать-то?

– Только три вечерочка осталось погулять нам, потом – Великий пост! – сказала как-то Юлитка, явившись с пряжей к бабе Параскеве. – В иных местах до Марогонов прядут, а нам отец Касьян не велит.

И взглянула на Вояту со значением. Нынешней зимой, что быстро шла к концу, сумежские девки охотнее обычного ходили к Параскеве на посиделки: усерднее пряли, смеялись задорнее, пели жалостливее, но всё напрасно – молодой парамонарь ни к одной из них сердцем не потянулся.

Но сейчас Воята, сидевший с гуслями на коленях и задумчиво перебиравший струны, примериваясь, что бы такое сыграть, вдруг вскинул голову, лицо его оживилось.

Супредки! В каждой деревне девки собираются в эти вечера. И нет никакого дива, если к ним явятся парни из другой деревни или погоста. За зиму сюда наведывались гости и из Котлов, и из Лепёшек, и из Овинов, и из Райцов – и из Барсуков вроде как тоже. Сам Воята никуда не ходил – с чужих супредок возвращаются далеко за полночь, если не завтра, но это простым парням зимой особо делать нечего, а ему на утреню не проспать бы. Теперь же Воята был втайне благодарен Юлитке за намёк. Если он пойдёт в Барсуки на супредки, никто не удивится – все знают, что из сумежских девок никто ему по сердцу не пришёлся, так подумают, хочет барсуковских посмотреть.