Книга Знамение змиево, страница 94 – Елизавета Дворецкая

Воята быстро огляделся. Кровь бурлила, в ушах шумело. «Дед» сидел на снегу, рукавами унимая кровь из носу, Дёмка силился прийти в себя: стоял на коленях и мотал головой. Вот крякнул, поднатужился и начал вставать. «Силён, чертяка!» – мельком отметил Воята. Выждал, пока тот распрямится, и врезал «под душу», а потом добавил слева в ухо. Личина слетела, и «козел», оказавшийся рябым мужиком лет тридцати, снова рухнул в истоптанный снег.

В голове у Вояты звенело и бухало – «задорный бес» играл на гуслях, товарищи его колотили в железные била, так что вспомнились улицы новгородские, где перед обедней сразу в десяти церквях раздавался призывный звон.

Воята глубоко вздохнул, унимая эту бесову гудьбу. Сквозь неё пробился бабий визг и гвалт: со всех сторон собирались сумежане посмотреть на драку. Бабы вопили, мужики отпускали одобрительные замечания.

Ещё трое-четверо ряженых жались в десяти шагах, не решаясь ввязаться; от взгляда Вояты отшатнулись ещё дальше. Но гнаться за ними он не собирался – довольно задорного беса тешить.

– Давай сюда! – Он забрал из рук Ирицы свои гусли и сквозь раздавшуюся толпу зрителей направился к избе бабы Параскевы.

По пути хотел обтереть лицо снегом, чтобы немного остыть и смыть кровь, но руки были заняты гуслями.

Дверь в избу стояла нараспашку, сама хозяйка с крыльца наблюдала за побоищем. Её изумлённое лицо усилило чувство стыда и досады – стыда перед хозяйкой и досады на тех бесов, что довели его до этакого буйства. Боевой раж отступал, гул в ушах стихал, в глазах и мыслях прояснялось. На ум не шло иных слов, кроме матерных. Держался-держался, уж думал, одолел «задорного беса» – и вот тебе!

– Матерь Пресвятая Богородица! – воскликнула баба Параскева при виде Воятиного лица и убежала в избу.

Воята медленно вошёл следом – как будто опасаясь, что хозяйка его выгонит. Сунул гусли на полати, в удивлении огляделся – в избе царил такой разгром, будто драка здесь и происходила. Стол и даже лари были уставлены всевозможными горшками и мисками, а на лавках, на полу валялась пропасть всякого барахла – шкуры, какие-то кожухи, шапки, мешки, лоскуты меха, чьи-то хвосты, рога, палки, куски бересты… бес ногу сломит. Воята лишь похлопал глазами – у него настолько всё смешалось в мыслях, что этот беспорядок он принял за морок. Или святой Никита спустил шкуры с целого воинства бесов и здесь бросил?

– Ох ты, чадушко неразумное! – К нему подошла баба Параскева с чистым полотенцем. – Иди умойся! Дай я гляну, сильно ли разбито.

Не в силах ничего ответить, Воята стянул кожух, засучил рукава и наклонился над лоханью. Набрал воды в ладони и уткнулся в них, стараясь охладить жар и смыть досаду. Крепко зажмурился – так делалось легче. Боль в разбитой скуле совсем терялась перед бурей в душе. Побои в драке для Вояты были делом давно привычным, на них он не обращал внимания, с малолетства привыкнув терпеть и не раскисать. Но то, что он сорвался, нарушил зарок, данный самому владыке, жестоко его мучило. Одолел враг! Дух злобы, что поселяется в сердце, один из семи «духов прелести»^[48], что посылаются Сатаной к людям, подчинил его помыслы, толкнул на грех! Сколько ни губи упырей – худший враг сидит внутри.

Когда Воята смыл кровь с лица, баба Параскева осмотрела его ссадины, быстро ощупала тонкими сухими пальцами лицо и утешила: