Книга Вдова на выданье, страница 107 – Даниэль Брэйн

— А-ха-ха-ха-ха-ха!

Пахом Прович грохотал, хлопая себя ладонями по бедрам и икая, и слезы выступили у него на глазах. Через бесконечную секунду захохотали и его компаньоны, и даже Якшина залилась смехом. Я принимала все на свой счет и судорожно старалась найти решение. Я улыбалась широко, выдавливала из себя подобие разухабистого веселья, но если бы кто-нибудь заглянул мне в глаза, увидел в них настоящую панику.

— Ох, матушка! Ох, сильна! А ведь барышня, не нашего круга! «Сама справлюсь!» Ты погляди-ка, сама! А-ха-ха-ха! Вот это по-нашему! Ура Олимпиаде Львовне! Не посрамила честного имени купеческого!

— Куда там Матвейке! — зычно перекрикивал его Псой. — Вот кому дела-то вести было надобно! Ура Олимпиаде Львовне!

— Мама, мама! — Женечка сообразил, что его ждет не только детская площадка, но еще и много вкусного, и бросился ко мне в объятия, Наташенька затопала за ним, Прасковья, охая и лягая всех, неудачно вставших у нее на пути, припустила за детьми.

Мне аплодировали, мне кричали «Ура!», и хорошо, что заведение у меня трезвое, и так уже кто-то что-то разбил. Я прижимала к себе детей, пыталась унять сердцебиение, и зал плавился от так некстати показавшихся слез.

И когда я спустила малышей с рук, не сразу поняла, с чьим злобным, ненавидящим взглядом встретилась. Я моргнула, всмотрелась в полутьму, разглядела статного молодого мужчину за дальним столиком, невероятной красоты молодую женщину, изможденную донельзя, и рядом с ними — прямую как палка Агафью Ермолину. Обрыдлов что-то мне настойчиво говорил, ему вторила Якшина, но я видела лишь когтистые пальцы, сжимавшие тупой десертный нож.

Я подтолкнула детей к подоспевшей Прасковье. Единственным, кто мог переключить всеобщее внимание на явление Ермолиных туда, куда их никто не звал, был Обрыдлов, но он поймал кураж и развлекался вовсю, чужие семейные дрязги его не занимали.

Я с хлебосольной улыбкой отправилась к тигру в пасть, и Агафья плотоядно капала слюной на стол, предвкушая увидеть рагу из меня на своей тарелке, но я смотрела не на нее.

И не на Макара Ермолина, уже понятно, что Липочка могла втемяшить себе в забитую романами голову все, что угодно. Красавец, франт, орел, на лбу аршинные буквы «недоумок».

Опыт, который врезался мне в память так, что, окажись я в блаженном небытие, не узнавая ни родных, ни саму себя в зеркале, его не забуду. Лица людей обреченных забыть нельзя.

Отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие — что бы ни было, какой бы этап ни проходил человек, чьи дни сочтены. Сколько ему бы ни осталось. Какие бы муки он ни терпел. Верующие и атеисты, злые и добрые, раздававшие все, что имели, или с наслаждением стравливающие кружащую коршунами родню. Вверившие жизнь докторам или бабкам с заговорами и зельями. Взрослые и такие, какой была я.

Девчонка, вбежавшая в стылые волны. Я хотела жить. Я очень хотела жить. Все мы хотели жить — и отчаявшиеся, и не теряющие надежды.

Может, Авдотья Ермолина была еще краше когда-то, но я не видела настолько прекрасных женщин. Ни в мое время, когда нельзя доверять ничему, ибо тот, кем ты любуешься, доверился искусному фотошоперу или умелому пластическому хирургу. Тем более мне не нравились портреты льстивых придворных художников или отретушированные фотографии пятидесятых годов.