Книга Вдова на выданье, страница 116 – Даниэль Брэйн

— Ты жить хорошо стала, Липа.

Каждая вошь выкатывает претензии, что я стала жить хорошо, а кто спросил, каких усилий мне это стоило? Я украдкой взглянула на Прасковью, замершую подле стола. Вот уж кто стоит на страже моих интересов, но ведь Леониду пустила зачем-то, нарвется она на выволочку когда-нибудь.

— Так, значит, ко мне ты пришла, чтобы я ее простила, — не слишком связно сказала я, кивая каждому своему слову. Губы растрескались, язык безусловно заплетался. — Твою мать. Она моих детей хотела оставить сиротами. Да?!

Парашка проворно подскочила, заступила между нами прежде, чем я обозначила свое намерение вцепиться Леониде в глотку, и я сдалась. Лицо Леониды было измученным, но взгляд спокойным, дышала она теперь полной грудью, словно на горло ей раньше давила чужая вина. Я сознавала, что Леонида не виновата ни в чем, больше того, она могла забыть о моем бренном существовании.

Но она пришла и все рассказала. Все, да не все, я хочу знать мотив. Без ответа я не выпущу ее за эту дверь.

— Как же ей так не повезло. То рука дрогнула, то Прасковья обхаяла и прогнала, еще и Зинаида съела яд. Хлебный цвет — такая редкость, а не в тот рот попал, — провоцируя, я шагнула влево, и старуха опять преградила дорогу.

— Леонидка-то знает, каково хлебный цвет хлебать, — вставила свои пять копеек Парашка, смотря мне в глаза, и сразу окрысилась на Леониду: — Язык проглотила? Кайся!

Истории несчастной любви к блестящему гардемарину и последствий ночных прогулок терпят. Причина всех смертей. Причина, в которую я поверю. Ошибку с адресом я себе не прощу, мне нужно знать, что никто не плеснет мне яд и не подкрадется с ножом со спины.

— А Матвей? Матвея твоя мать убила?

— И Матвея. И Клавдию. — Леонида говорила негромко, но мне казалось, что истерически орет и перебудит весь дом к чертовой матери. — Только я ничего не знала. И тебя, Липа, извести хотела, и всех…

— И детей моих, — перебила я, заставляя себя оставаться на месте. Парашка права, если я придушу эту дрянь, это уже ничего не изменит. Руки чешутся, но надо помнить — я себе не принадлежу.

— Нет!

Леонида подавилась воздухом, побледнела, и Парашка, переваливаясь и ворча, подошла к буфету и налила в чашку воды. Руки Леониды тряслись, вода капала на платье, оставляя пятна, похожие, черт побери, на кровь, и мне мерещилось — вода плеснет ей на руки и заструится красным по светлой коже. Парашка забрала чашку, со стуком поставила ее подальше. Я ждала, пока пройдет затмившая разум ненависть, но пройдет она не раньше, чем кончится бесконечный день.

— Нет! — в ужасе повторила Леонида, с волос соскользнула накидка, запах лаванды и мяты стал до тошноты невыносим. — Опомнись, Липа. Детей несмышленых за что?!

— А нас за что?

В тишине было слышно, как Мирон пересчитывает мелочь. Она звенела далеко и неуверенно, как музыка ветра, и так же умиротворяюще, а может, то был фантомный звон в моей голове.

— Никто за меня не вступился. Ни Клавдия, ни Матвей, а ведь родня. Ни ты, Липушка, а могла бы. Дитя мое было плоть от плоти твоей, — Леонида смотрела мне в глаза без стыда, без пугливости, свойственной матери. Она признавалась в чужом преступлении, проступок не осуждая. Хотела прощения, но это не то.

— Что ты мне врешь, мой брат на тебя не глядел, никчемную, — ухмыльнулась я, вспоминая путанные Парашкины рассказы. Жестоко, но я все разворошу, раз Леонида залезла сама на плаху.