Книга Вдова на выданье, страница 117 – Даниэль Брэйн

Леонида грациозно стянула с головы сестринский плат, опустила руку и застыла покаянным изваянием. Меня по самое горло затапливало надрывным «не верю». Не верю я в это кликушество, хоть меня режь.

Запыхтела кузнечными мехами Парашка, я шикнула на нее, пресекая попытки влезть в разговор.

— Ты извела плод, Леонида. Как утверждала, от моего брата.

Где логика? А старая шельма Парашка — какую помощь тебе оказала она: вряд ли сестры в приории промышляли и незаконным, и безнравственным. А вот с Парашки сталось бы, недаром она промолчала в прошлый раз.

— Не изводила, — с тяжелым вздохом возразила Леонида, и меня от натужной патоки в ее голосе замутило. — Скинула, от надругательства ли, от другой ли хвори. Надеялась, одумаются брат и сестры, позволят вернуться. Но не позволили, не одумались.

И что теперь? Я потерла лицо тыльной стороной ладони, устало села, расправила юбку. Тугой корсет мешал соображать. Лариса — Клавдия — жива себе и здорова, Домна не добралась до нее, и это странно. Леонида смотрела на меня, ждала решения или ответа — ах да, я же должна простить убийцу.

Евграфу и Прасковье выдам с утра полсотни целковых. Они меня спасли от гибели, детей моих — от участи полных сирот. Да, Женечка жил бы в доме Пахома Провича сытно и счастливо, но что ожидало мою дочь?

Мне жаль. Я не верю спектаклю, но Леониду мне действительно жаль, самые близкие из мелочности объединились против нее во имя несуществующей родственной солидарности, и будь я тогда в теле Липочки, не позволила бы выгнать девчонку. Она не промах, Леонида, ей палец в рот не клади, но я в своем глазу бревна не замечаю. Любовь и все к ней прилагающееся — не преступление, доволен кто-то этим или нет.

Но вот вопрос, который я хочу пометить как решенный.

— Куда ты ходила, когда на тебя напали? — спросила я и снова вместо ответа получила полный высокомерной скорби взгляд.

Парашка не выдержала, проскрежетала, обходя Леониду по дуге:

— Поденничала, да, Леонидка? — злорадно подмигнула она, не упуская ни единого шанса девчонку больней уесть. — Мест всяких много. И платят, а уж за что платили — кто ей судья. Вот и добегалась, и деньги, гроши, отобрали, и саму попортили.

Ты говорила, что Леонида гулящая, старая клюшка! Парашка, заметив на моем лице нецензурные субтитры, включила заднюю.

— Да, барыня, тебе вот откеля знать? — затараторила она, обличающе тыча в ненавистную девчонку пальцем. — По дому Леонидка только юбкой и мела, а и зачем, когда Домна хозяйничает и кашеварит, а на отрезы целковики все нужны. Вот бегала — где нянчилась, где в лавке стояла. Достоялась! Куда вот нонче, дрюченая, пойдешь?

— Это правда? — Леонида не шелохнулась. Парашке я пятьдесят целковых, конечно, дам, но прежде прикажу лечь на лавку спиной вверх. За то хотя бы, что постоянно напоминает Леониде о случившемся. — Если тебе нужна работа, я дам тебе работу.

С детьми женщине ладить проще, а ревнивцам спокойнее, когда жен обслуживает подавальщица. Мирон, едва я заикнулась о поиске официантки, сел с размаху на стул, как был, с недочищенным яйцом в руке, и авторитетно разжевал, что девица веселая без дела никогда сидеть не будет, но место наше для разврату неподобающее, в Царских рядах такому не бывать.

Как будто у меня был выбор, подумала я, но перешибить Мирона не вышло. Удалая баба в семейном заведении неуместна, а отчаявшуюся, чтобы пошла на столы подавать вопреки предрассудкам и косым взглядам, еще поискать.