Книга Вдова на выданье, страница 119 – Даниэль Брэйн

Она принялась меня раздевать. Делала она это без деликатности, едва не вывернула мне руки, пихнула в поясницу, чтобы я подалась вперед и ей было сподручнее. Я терпела, зная, что если вздумать Парашку гонять, она, чего доброго, «случайно» щипнет до синяка.

— Зачем ты ее пустила? Леониду?

— И-и, матушка! С вечера тут ходила, дворник все ее со двора гнал, — Парашка разоблачила меня, потеряла ко мне всяческий интерес, расправила платье на спинке стула и прилипла к нему со свечой в руке. — Баба-то она добрая, работящая, норовом вот дрянна. Свистелка, гордячка, барыня сыскалась. Она мне с порога — знаю, кто всех убил. А зря пустила?

— Да нет, не зря… — я, как была в исподнем, так и села, зайдет кто — его проблемы. — Добрая, работящая… то хаяла Леонидку почем свет, а то хвалишь?

Сколько бы раз я ни ловила Парашку, смутить я ее не могла.

— Шла бы ты, матушка, спать, — посоветовала она недовольно. — А Леонидка, добра, хороша, а с рылом свиным в калашный ряд лезть негоже. Тебя хватит, страдалицы, тебя от лиха не огородила, за то мне перед Всемогущей отвечать. — Она встала, кряхтя, и уперла руки в бока. — Купчина она и есть! Какая из нее барину жена, вот скажи?

— Тебя не поймешь, — вздохнула я, поднимаясь, и снова куснула ревность к брату. Парашка и мужа моего ни в грош не ставила, что говорить, но я — женщина, мой брат — мужчина, предполагается, что я со своей долей битой жены могла смириться, а Николай достоин равной партии, не суррогата.

Упрекать Прасковью, что она дитя своего времени, глупо. Все сказали бы мне то же самое, что и она.

— А тебе понимать меня, барыня, и не нужно. Ты делай, что я скажу, и все ладно будет… вот спать иди, и добренько.

Уже в дверях я остановилась и обернулась. Парашка закончила осмотр платья, пятен я наставила на подол и на рукава, как ни береглась, и получила клеймо неряхи.

— Я думала, ты помогла ей плод извести, — сказала я, и Парашка, достававшая из буфета какие-то склянки, чуть все не выронила. — Ты мне тогда не ответила, помнишь? Когда я спросила, кто ей помог.

— Дура ты, барыня. — Прасковья, не глядя на меня, грохнула склянкой о стол, мало не расколола. — Если разбойница, так душегубица? Ась?

— Не сестры же, — растерялась я. Она задета моими словами за живое? Я не хотела, прости-прости.

— Тю-ю… скажешь — сестры! Вот, матушка, ты где разумница, а где ну вот! — и для убедительности она несколько раз стукнула костяшками пальцев по столу. — Туполобая, хоть гвозди о тебя правь. В пристанищах вороваек да шалаболд поболе, чем в подворотнях! В ноги сестрам кинутся, повоют, покаются, опосля втихаря нахлебаются, чего надобно, отлежатся в сытости да тепле, рожи бесстыжие, да на промысел. А кто дите родит да сестрам подкинет. Спать иди!

Это за кого меня принял тогда дед Осип, когда любезно подвез от дома Обрыдлова до наших выселок? Впрочем, понятно, за кого.

По крайней мере, мне дали выспаться, и когда я продрала глаза, было уже почти десять утра, детей Прасковья подняла, покормила и отправила на прогулку, а вскоре должен был явиться учитель. Я хотела устроить Парашке разнос, но передумала. Как ни крути, все, что она делает, вообще все, еще ни разу мне не повредило.

К полудню меня ждали в банке, а дальше завертелось все колесом.

Соседний зал мне сдали в аренду. Не столько мне, сколько Фоме Фокичу, но я на такие мелочи внимания не обращала. Псой Кондратьевич заинтересовался детскими площадками, но не мог взять в толк, какая с них выгода, а стало быть, зачем нужны на них деньги, и эта затея пока потерпела крах.