Книга Вдова на выданье, страница 92 – Даниэль Брэйн

— Поутру сегодня, Олимпиада Львовна, лоточник в кусты отлить зашел, там и нашел ее, удушенную. Что скажете по сему поводу?

Значит, ничего не кончилось с моим уходом? Прав был Евграф, ой как прав…

Прошаркала Парашка, остановилась прямо за моей спиной и запыхтела, и я опять подумала об ее темном прошлом. Пригрела ли я змею на своей груди, бомбу с часовым механизмом, и она тикает, и тикает, и тикает, вот-вот рванет.

— Эй, баба, принеси воды барыне! — приказал городовой, но Парашка, судя по тишине, даже не пошевелилась. — Э, мерзлая!

Надеюсь, это было сказано не мне.

— Это ужасно, — облизывая губы, без малейшего притворства проговорила я. — Нас словно прокляли, столько смертей. Мой муж, моя золовка, потом несчастная Зинаида… Мой брат, пропавший без вести. Мои родители…

— Вы, Олимпиада Львовна, Домну Мазурову когда видели последний раз? — официально перебил меня городовой и пригвоздил к месту слишком суровым для такого мальчишки взглядом.

Я вздохнула. С порога не тащит меня в околоток, спасибо ему и на этом. Как, черт возьми, Домна умерла — задушена, но способов удушить человека масса, и вряд ли в это время способны хоть что-то определить, но если остались следы пальцев, то это явно был мужчина, а много ли мужчин в моем окружении? Разве Евграф.

— Как ушла из дому, — я оглянулась на Парашку, та стояла с заинтересованным лицом, но в разговор не вступала. Ни тактом, ни почтительностью она не отличалась, но, быть может, представитель власти в ее глазах являлся кем-то, уважения хоть сколько-то достойным. — Когда это было? Месяца два назад?

— Да почитай, да, матушка, — отозвалась Парашка с такой учтивой кротостью, что я обомлела, несмотря на воробьем скачущее сердце и заледеневшие руки. — Да слава Всемогущей, что ушли, барыня, вон оно как… И-и-и, пошто же ее, бедную? Взять-то нечего! Ни денег, ни бабьей сладости! У кого же рука поднялась на немощную-то старуху? Поди, мухи не тронула, слови того изувера, батенька, слови, Всемогущая за то тебе благодати воздаст!

Так, ладно, немощная старуха. Главное не забывать, как здорово Парашка умеет ломать комедию, и не поддаваться на горькие слезы и причитания. Я снова обернулась к городовому.

— А-а… — протянула я, но меня тотчас же прервала Прасковья:

— Пойдем, батюшка, пойдем, я тебе чаю налью, время, гляди, ночь давно, небось голодный! У барыни нашей ресторация новая, повар плюшек напек, ты не едал, поди, отродясь такого. Поди, батюшка, поди в дом, я дверь запру, а то супостаты ходят да барчатки спят ужо. Вон туда проходи, батюшка, в кухню! А вон откуда пахнет, туда и иди!

Старая ты притвора, тебе цены нет, и верно барин не продешевил, откупая тебя от каторги. Сколько раз вот так ты его выручала, кто знает? Кто-то когда-нибудь считал?

Я, вероятно, идти за Парашкой и городовым в кухню была не должна, не по чину мне кухонные посиделки, но любопытство сгубило не одну кошку, а если мне отмерено девять жизней, в запасе еще целых шесть. Привыкшая уже к моим выкрутасам Парашка не удивилась, что я уселась на лавку, а городовой мялся, не решаясь присесть, пока Прасковья не усадила его сама.

— Ешь, батюшка… Тощой-то какой! — и она утерла огромную, впечатляющую слезу, символизирующую сострадание к полуголодной и недосыпной жизни полицейского. — Жена, поди, вовсе не кормит! Звать-то тебя как?