Книга Военный инженер Ермака. Книга 4, страница 36 – Михаил Воронцов

— Теперь говорите с ней, — велел я всем. — Спокойно, монотонно. Не важно что, главное — ровным голосом.

Митька, задумчиво потирая лоб, начал:

— Тихо, тихо, женка… Всё хорошо будет… Вот увидишь, пройдёт это… У меня матушка на Волге живёт, тоже травами лечит…

Его товарищ подхватил:

— А у меня жена Марьюшка осталась. Красавица, каких мало. Ждёт меня, поди…

Не думаю, что остячка знала русский, но все равно она постепенно успокаивалась. Судороги становились реже, дыхание выравнивалось. Через полчаса она обмякла, впав в глубокий сон.

В соседнем чуме был мальчик лет двенадцати. Он сидел в углу и раскачивался, ударяясь головой о деревянный столб. На лбу уже была кровь.

— Федька, тащи что-нибудь мягкое сюда! — крикнул я.

Казак принёс шкуру, мы скрутили ее и подложили между головой ребёнка и стеной. Я сел рядом, обнял мальчика за плечи, начал раскачиваться вместе с ним, но мягче, медленнее, постепенно навязывал свой ритм.

— Вот так, хорошо, — бормотал я. — Спокойно, парень. Всё пройдёт. Вот увидишь, всё будет хорошо…

Айне опять принесла отвар. Мальчик сначала отворачивался, но я продолжал говорить:

— Это от твоей тёти Айне. Она сварила специально для тебя. Вкусный чай, тёплый. Попробуй немного…

Капля за каплей, ложка за ложкой — и вот уже полчашки выпито. Мальчик перестал биться головой, только тихо всхлипывал.

Особенно тяжело было с пожилым охотником. Он забился под нары и рычал, как зверь, когда кто-то приближался. В руке сжимал охотничий нож.

— Не лезьте к нему, — предупредил я казаков. — Сейчас попробуем по-другому.

Я лёг на пол в трёх шагах от него и тоже начал тихо рычать, подражая его звукам. Остяк замолчал, уставился на меня. Я продолжал рычать, потом начал напевать остяцкую песню, которую слышал во время пути сюда. Не знал слов, просто мычал мелодию, насколько хватало моих вокальных данных (они, признаюсь, напрочь отсутствовали).

Охотник выполз из-под нар, сел, всё ещё сжимая нож. Айне тихо подошла сзади, начала петь ту же песню, но со словами. Охотник узнал её, его глаза прояснились. Нож выпал из разжавшихся пальцев.

— Пить, — прохрипел он по-остяцки, но я понял его.

Савва протянул чай, но руки охотника тряслись так сильно, что он не мог удержать чашку. Пришлось поить его, как ребёнка.

В большом чуме юноша лет шестнадцати боролся сразу с тремя казаками. Сила у него была нечеловеческая — такое бывает при припадках.

— Не душите его! — крикнул я. — Степан, сядь ему на ноги! Михайло — руки держи, но не выворачивай!

Пока они удерживали юношу, я массировал ему виски, приговаривая:

— Всё хорошо, парень. Отец твой рядом, уже в себя пришёл. Ждёт тебя. Мать твоя тоже ждёт. Слышишь? Твоя мать зовёт тебя…

Айне перевела мои слова на остяцкий, добавила что-то своё. Юноша перестал вырываться, захрипел. Мы влили ему отвар, потом ещё. Он закашлялся, выплюнул часть, но что-то проглотил.

— Укутать его потеплее и держать, — велел я. — По очереди, меняйтесь каждые полчаса. И говорите с ним, всё время говорите.

Казаки ворчали, но делали, что велено. Удивительно — эти суровые воины, привыкшие решать всё саблей, часами сидели с больными, уговаривали их, как малых детей.

Старая женщина в дальнем чуме не билась в судорогах — она просто сидела и монотонно выла. Этот вой действовал на нервы хуже любых криков.