Книга Хризолит и Бирюза, страница 22 – Мария Озера

— Мне безмерно приятно находиться на столь изысканном вечере, в окружении достойных господ, — вытащив из-под слоя презрения любезность, которой в здравом уме и сердце не нашлось бы для этого человека, я подняла глаза на графа Волконского. Тот, разумеется, даже не смотрел в мою сторону. Он был слишком занят — дамы с украшенными веерами осыпали его такими же украшенными улыбками, и каждая, без исключения, надеялась, что именно её декольте произведёт впечатление на графское сердце.

— Знаете, вы напоминаете мне кого-то… не могу припомнить, кого именно, — Маркс посмотрел на меня прищуром, как будто в памяти у него прокручивалась галерея лиц, достойных сравнения. — У вас очень выразительный взгляд.

Её взгляд.

У меня — мамины глаза. Тот же разрез, тот же тон: зеленовато-голубой, словно бирюза в серебре. Разве что мои — не глядят на него с благоговением и нежностью.

Я почувствовала, как что-то изменилось в напряжении воздуха. Глаза Жизель, стоявшей рядом с Ольгардом, забегали — слишком быстро, слишком настороженно. Она резко опустила руку на его локоть, будто хотела отвлечь, остановить цепочку ассоциаций, зарождавшуюся у него в голове.

— Дорогой герцорг, Вы, как всегда, видите слишком много, — сказала она с натянутой улыбкой, и в её голосе дрогнула фальшивая веселость.

Ольгард едва заметно повёл бровью, но не отреагировал.

Скрежет моих зубов, казалось мне, был слышен даже у дальнего столика, но, увы, лишь мне одной. Оставалось лишь изобразить натянутую улыбку и поблагодарить за комплимент. Маркс ещё секунду смотрел на меня, будто примерял к знакомому силуэту, а потом, едва завидев мужчину в сером костюме, переключился так стремительно, словно я и впрямь была всего лишь миражом.

Ольгард вел разговоры с воодушевлением, присущим людям, давно уверовавшим в силу собственного голоса. Его жестикуляция становилась всё шире, размашистей, движения напоминали крылья ветряной мельницы, застигнутой ураганом. Он говорил всё громче, властнее, словно под ним была сцена, а публика — заворожённые статисты, жадно впитывающие каждое слово. Вокруг него сгущалась толпа, преимущественно господа при галстуках и с часами на цепочке — по всей видимости, инвесторы, — внимавшие его ораторскому напору с тем особым выражением, какое бывает на лицах людей, чующих выгоду под личиной идей.

А моё тело, тем временем, отыгрывало трагедию без слов. Не спрашивая моего согласия.

Дыхание сделалось тяжёлым и резким, как у больной, поднимающейся на пятый этаж. Мне казалось, я буквально вижу, как грудь вздымается к самому подбородку, и настолько явно, что можно было бы и не смотреть. Перед глазами заплясали тёмные пятна, а очертания предметов вокруг начали терять ясность, словно мир погружался в водянистую дымку. Пространство стало зыбким, как сон перед пробуждением.

Пальцы судорожно вцепились в рукав Нивара, не от утончённого порыва, нет: скорее, как утопающий хватается за доску. Я ощущала, как изнутри стягивает позвоночник какой-то странной, холодной тяжестью, словно стыд и страх одновременно, вылитые в свинец.

Что это? Духота зала, насквозь пропитанного духами и неискренностью?

Или — он. Ольгард.

Человек, чьё имя я годами проносила сквозь зубы, как инквизиторскую иглу.

Каждая клетка, казалось, поднимала бунт. Сознание моё молчало, но тело знало. Оно помнило больше, чем я разрешала.