Книга Хризолит и Бирюза, страница 226 – Мария Озера

Я провела здесь час. Может, два. Время теряло значение. За стенами — жизнь. Клуб просыпался. Где-то внизу зазвучала музыка — скрипка, фортепиано, бас. Голоса. Смех. Стоны. Раньше они резали слух. Заставляли сжиматься внутри. А теперь… теперь они вызывали лишь усмешку. Лёгкую. Горьковатую.

Сон, который унёс меня на весь световой день, действительно дал передышку. Я проснулась не сильнее, но — мягче. Я могла думать о Жизель без дрожи в руках. Перебирать её слова, как бусы на нитке. Каждое — на своём месте. Каждое — с новым смыслом.

Я вспоминала. Прокручивала. Анализировала. Но уже не чувствовала, как сердце сжимается в тисках. Боль была, но она больше не управляла мной.

— Ребёнка… — прошептала я, пальцем рисуя круг по поверхности воды. Пена, ещё густая, поддалась, и пузыри закружились, как маленькие планеты. — Она сказала… что оставила ребёнка. В другой стране. На попечение деда.

Пузыри лопнули. Остались лишь тонкие разводы — как следы слёз на зеркале.

— Вернулась через год после его рождения… — я откинула голову на холодный край ванны, закрыла глаза. — Значит, он… примерно моего возраста. Чуть старше. — Уголки губ дрогнули. — Интересно… а как он выглядит?

Я улыбнулась. Впервые за долгое время — не горько. Не насмешливо. Просто… улыбнулась. Как будто представила его — мальчишку с глазами Жизель, с её упрямым подбородком. И странно, что в этом воображении не было боли. Только странная, тёплая тоска.

Когда вода остыла, а кожа на пальцах сморщилась, как у старухи, я наконец выбралась. Тело дрожало от резкого перехода из тепла в прохладу. Я потянулась к большому банному полотенцу — белому, с вышитым кружевом по краю, — висевшему на ширме из тёмного дерева. Обернулась, плотно зафиксировав его над грудью. Волосы — тяжёлые, мокрые — повисли волной, и капли стекали по плечам, оставляя на паркете тёмные пятна, как следы шагов.

Сидя на краю ванны, я глубоко выдохнула. Воздух был густым от пара, пропитан лавандой и сандалом. Он ложился на лёгкие, как одеяло. Я закрыла глаза. И в этот миг поняла: иногда тишина — это и есть сила. Не крик. Не месть. Не бегство. А вот это — ванна, полотенце, запах, одиночество, которое не давит, а обнимает.

В городе, где каждый день, как битва, такие моменты — как передышка перед прыжком в пропасть.

По пути обратно в комнату я собирала свои вещи, чтобы отнести их в прачечную, но когда я вошла в спальню, я остановилась возле кровати.

Моим глазам предстал интересный вид: возле моего туалетного столика стоял мужчина.

Его взгляд был прикован к флаконам, будто он разгадывал не ароматы, а чужие судьбы. Он скользил по стройным рядам хрустальных и фарфоровых сосудов — с маслами, кремами, духами в темноватых стеклах, — изучая их с такой сосредоточенностью, словно каждый пузырёк хранил ключ к запретному знанию.

Он был погружён настолько, что не услышал моих шагов. Не почувствовал присутствия.

Его смоляные волосы были небрежно взъерошены, будто он только что вышел из бури — или из чьих-то пальцев. С моего ракурса я увидела серьгу в левом ухе — капля лунного камня, мерцающая в полумраке, как отблеск звезды на воде.

Он был тенью, вырезанной из ночи: чёрная рубашка с подвернутыми рукавами; её строгий крой подчёркивал его широкие, будто натренированные плечи. Чёрные брюки, идеально выглаженные со стрелками, отдавая неким военным шлейфом. На одном запястье поблескивали дорогие часы на кожаном ремешке, на другом — тяжёлый серебряный браслет из крупных звеньев. Его длинные пальцы осторожно поставили флакон розового масла на место, и в этом бережном движении сквозила внимательность и скрытая власть.