Книга Хризолит и Бирюза, страница 33 – Мария Озера

Я закусила губу — почти непроизвольно. Что-то внутри сжалось, и я на мгновение потеряла дыхание, будто в груди лопнуло тонкое стекло. Он снова поднял чашку — тонкие пальцы, закованные в кольца, легко сжали фарфор. Сквозь льняную ткань рубашки, слегка влажную от тепла, угадывались мышцы. Рукава были закатаны до локтя, будто минуту назад он действительно перекапывал грядки где-то за сиренью, а потом его позвали к людям, к чаю, к приличию. Подтяжки придавали ему оттенок почти деревенской грубости, но не отнимали ни грана величия.

Профиль его, когда он обернулся к Марксу, был величественным, ни следа мальчишества. Только воля, знание своей цены… и, господи, да — сексуальность.

О святые, я действительно назвала его сексуальным? Отвратительно.

Жизель, между тем, достала веер из тончайшего кружева и раскрыла его с негромким щелчком. Лицо её было спокойным, но движения — чуть резче, чем обычно. Она не смотрела больше на Никс. И не смотрела на меня. Она просто сидела и обмахивалась, чересчур сосредоточенно, как женщина, которая привыкла всё контролировать, но вот сейчас — не может.

Я и не заметила, как полностью погрузилась в изучение Нивара — не мужчины даже, а некоего явления, которое он олицетворял. Никс, поймав мой взгляд, направленный на него, оскалилась. Широко, показательно и, не стесняясь, села на подлокотник его кресла, будто вбивая колья в территорию.

«Какая глупость», — подумалось мне. Я нахмурилась и резко отвернулась, не желая участвовать в этом фарсе.

В этот момент в сад вошли Барон с Лоренцом.

Они были одного роста — и на этом сходство заканчивалось. Лицо барона разъедали морщины и что-то ещё, не просто усталость, а будто медленная, тлеющая скорбь. Его серые глаза были омрачены задумчивостью, которую невозможно было спутать с рассеянностью. Он подошёл к герцогу Марксу и поздоровался с ним крепким рукопожатием, ни капли напряжения, как будто давние терзания были на миг спрятаны за протоколом. Маркс кивнул и широким жестом пригласил его за ближайший столик.

Барон держался достойно — почти статуарно, — но его тревога выдавала себя в мелочах. Его костюм, безупречно выглаженный, будто каждая складка была вычерчена линейкой, выглядел скорее как броня, чем как одежда. Светлые брюки со стрелками, пиджак со строго выглаженными плечами, белоснежная рубашка с расстёгнутым на один пуговичку воротником — ни одного лишнего сантиметра ткани, ни намёка на расслабленность. Даже белый платок в нагрудном кармане дрожал не от ветра, а от его дыхания.

Лоренц же, напротив, влетел в сад, как солнечный зайчик — блестящий, живой, смеющийся. Его тут же окружили девочки, те самые, что ещё недавно наливали чай за столами, — и он каждому уделял внимание, как на балу: шуткой, взглядом, кивком.

— Птички мои, прошу, не все сразу, — смеялся он, отшучиваясь, но с тем тёплым озорством, от которого у многих сразу рдели щёки. — Может, мне кто-нибудь принесёт прохладительный напиток? А то от вашего жара можно сойти с ума!

Я улыбнулась невольно. Его лёгкость была как глоток свежего воздуха после тяжёлого парадного марша. Но даже в этом веселье читалось: он играет. Он знает, что на него смотрят. И он не против — быть украшением, отвлечением, дымкой, которая скрывает тревожные фигуры за столами.