Книга Хризолит и Бирюза, страница 81 – Мария Озера

Я была всего в метре от него. И теперь не могла понять: кто мы в этой истории? Жертвы? Свидетели? Или случайные пешки, вставшие на пути чьего-то дерзкого плана?

Слова стрелка звучали, как леденящий лозунг: «Свободу Нижнему городу от тирании императора»…

Но был ли он тираном, Гарольд V? Нет, мне он казался скорее марионеткой в чужих руках.

Не он разрушал этот город.

Кто-то другой, более хитрый, более терпеливый, более жестокий. Кто-то, кто сейчас, быть может, доволен произошедшим. Вода гладила моё тело, но мысли разрывали ум, как холодные волны — одна за другой. Я чувствовала, как тьма постепенно подбирается вновь — не внешняя, а внутренняя, та, что приходит после потрясений, когда, кажется, нет почвы под ногами, только зыбь.

На ум пришла только одна фигура — мой отец.

Я знала, на что он способен. Знала, как он бросил мою мать умирать в грязи, в трущобах, как будто она никогда и не была женщиной из его мира. Как будто её любовь была чем-то постыдным, чем-то, что стоило скрыть и выбросить, как позор. Он дал ей умереть. Без имени, без защиты, без будущего. Как можно верить человеку, который оставил мать своего ребёнка на произвол улицы?

Я была полна решимости выяснить, какую роль он сыграл в стрельбе в театре. В глубине души я не верила, что он не причастен. Слишком выверено, слишком своевременно. Смерть императора — это не просто жест, это ход. А он всегда играл именно так — чужими руками, чужими жизнями.

В этой новой, расколотой реальности обычные граждане стали не просто свидетелями, но — неверными глазами, сбитыми с толку голосами толпы, загнанными в пасть заговора, которого они не могли ни распознать, ни остановить.

А политика… политика больше не была игрой сильных. Она стала беспощадной истиной. И те, кто вчера покупали хлеб, завтра выйдут с факелами. И с вопросами. И с кровью на руках.

На месте Гарольда мог бы оказаться кто угодно.

Но в этом-то и суть: кто будет следующим?

Когда страсти накаляются, когда улицы наполняются голосами, требующими перемен, — никто не может быть уверен, что не окажется на перекрёстке выстрела.

Вдруг за дверью раздался еле слышный шум. Я напряглась, прислушиваясь к каждому скрипу, каждому шороху, как будто сама тишина пыталась меня предупредить. Кто-то проходил мимо — голоса, шаги — и всё же внутри зашевелилось предчувствие, будто эта пауза — не тишина, а затаившийся выдох перед новым, ещё неведомым, толчком.

Дверь в ванную скрипнула.

Я вздрогнула, подумав, что это Елена принесла чистое полотенце. Но шаги были не её — слишком ровные, уверенные, без старческой суеты. Полотенце мне принес совсем не кто-то из прислуги.

Щёлкнул замок.

Сердце резко ударилось о грудную клетку. Щёки вспыхнули, и в голове, как наспех развёрнутая декорация, всплыли обрывки из театра: томный шепот, кричащий о желании, сильные руки, пронзающие защиту, взгляд, от которого дрожит сама суть. Я помнила его нежность — почти мучительную — и забывала, насколько он может быть холодным. Кто он? Человек, дарующий тепло, или мужчина, играющий судьбами? Я не знала. И всё же — ждала.

Нивар.

Он стоял в дверях — в рубашке, расстёгнутой на несколько пуговиц. Рукава засучены до локтей, подтяжки свободно болтались вдоль брюк, босые ступни бесшумно ступали по плитке. Он вошёл, словно растворяя границу между мной и реальностью, и в воздухе вдруг стало тесно.