Книга Татьяна и Александр, страница 192 – Полина Саймонс

Представляя себе, как Татьяна прикасается к нему, как он прикасается к ней, Александр впадал в саморазрушающее безумие.

Когда они впервые расстались, физическая тоска по ней долго не отпускала его: ветреный март, сырой апрель, сухой май и теплый июнь. Особенно тяжело было в июне. Тоска была такой сильной, что иногда ему казалось, он не переживет еще один день, еще одну минуту такого желания, такой потребности.

Потом прошел год и следующий. И мало-помалу боль притупилась, но желание, потребность… От этого не было спасения.

Иногда он вспоминал о девушке из Польши, пухлой Вере, которая была готова на все и которой он подарил шоколад. Был бы он теперь таким же стойким, попадись ему Вера? Вряд ли.

В Кольдице спасения не было ни от мыслей, ни от страха, ни от вожделения. Не уйти было от мысли о том, что прошло уже немало месяцев и сколько времени верная жена может ждать своего мертвого мужа? Даже его Татьяна, ярчайшая звезда на небе. Сколько она сможет ждать, пока не пойдет дальше?

Пожалуйста, не надо больше. Не надо больше мыслей. Не надо желаний. Не надо любви.

Пожалуйста. Ничего больше не надо.

Сколько она сможет ждать, пока не распустит белокурые волосы и, выйдя с работы, не увидит лицо, которое заставит ее улыбнуться?

Он повернулся к окну. Ему надо выбраться из Кольдица любой ценой.

– Товарищи, посмотрите, – сказал он Паше и Успенскому, когда они одним морозным февральским днем находились на террасе. – Я хочу, чтобы вы кое-что увидели.

Он взглядом указал на двух часовых, стоящих с каждой стороны прямоугольной террасы шириной семь метров и длиной двадцать метров.

Потом он как бы случайно подвел друзей к каменному парапету и, закурив папиросу, мельком глянул через край. Паша с Успенским тоже посмотрели через край.

– На что мы смотрим? – спросил Паша.

В находящемся под ними прогулочном садике, имеющем ту же форму, что и терраса, но вдвое шире ее, с противоположных сторон стояли два часовых с автоматами: один – в приподнятой пагоде, другой – на переходном мостике.

– Ну и что? – спросил Успенский. – Четыре часовых. Днем и ночью. И сад над вертикальным откосом. Пошли. – Он повернулся.

Александр схватил его за руку:

– Погоди, послушай!

– О нет, – возразил Успенский.

Паша подался вперед:

– Пусть идет, капитан. Он нам не нужен. Иди к черту, Успенский, и скатертью тебе дорога!

Успенский остался.

Ни на кого не указывая, Александр начал объяснять:

– Днем в саду дежурят двое часовых, а еще двое наверху, на террасе. Однако ночью двоих часовых отпускают до утра, потому что нет смысла смотреть прямо на прожекторы. Часовые здесь заменяются одним дополнительным часовым в нижнем саду, и всего их становится три. Третий часовой караулит ограждение из колючей проволоки над пропастью глубиной пятьдесят футов… – Александр кашлянул, – шестнадцать метров к подножию холма и свободе. – Он помолчал. – В полночь происходят две вещи. Одна – смена караула. Другая – включение прожекторов для освещения террасы и замка. Я наблюдал все это ночью из окна. Часовые покидают свои посты, и на их место приходят новые.

– Мы знакомы с процедурой смены караула, капитан, – заметил Успенский. – Что ты предлагаешь?

Александр отвернулся от пропасти и посмотрел на замок, продолжая не спеша курить.

– Я предлагаю во время смены караула, когда прожекторы еще не включены, выпрыгнуть из нашего окна с длинной веревкой, перебежать террасу, спрыгнуть вниз, прямо в сад, подбежать к колючей проволоке, перерезать ее, а потом спуститься по веревке на шестнадцать метров до земли и таким образом совершить побег.