Книга Татьяна и Александр, страница 226 – Полина Саймонс

Спецлагерь № 7, ранее известный как Заксенхаузен, находился в ведении не военной администрацией Берлина, а Главного управления исправительно-трудовых лагерей СССР, ГУЛАГа.

Было что-то еще в заключении в советском ГУЛАГе, наполняющее Александра и пять тысяч других советских узников гнетущим унизительным чувством безысходности. Многие из этих людей побывали в лагерях для военнопленных, они были знакомы с ограничениями в передвижении и активности. Но даже в тяжелейшие зимы в немецких лагерях для военнопленных ситуация не казалась вечной. В то время они были солдатами. И всегда оставалась надежда на победу, на побег, на освобождение. Но вот победа пришла, и освобождение означало подчинение Советам, а побег из Заксенхаузена в оккупированную Советами Германию был невозможен. Эта тюрьма, эти дни, этот приговор воспринимались как конец надежды, конец веры, конец всего.

Мало-помалу поток, несущий все муки воспоминаний, ослабевал.

На войне он воображал ее себе в целом – ее смех, ее шутки, ее стряпню. В Катовице и Кольдице он воображал ее себе в целом… но неохотно.

Здесь, в Заксенхаузене, он хотел представить ее себе в целом, но не мог.

Здесь она была запятнана ГУЛАГом.

Он обнимает ее. Она вся дрожит, ее тело судорожно обмякает в его руках. Александр держит ее за ноги, двигаясь в ней, и она все время стонет и беспомощно содрогается, то и дело вскрикивая: «О, Шура!» От восторга и ужаса Александр просто разрывается на части. Восторг внутри ее. Ужас в его руках, когда он крепче сжимает ее трепещущее тело, а потом на миг ускользает, слыша ее вопль разочарования, но он не продолжает. В этот момент она принадлежит ему, он сделает с ней то, что ему нужно. Он знает, что ему нужно: крепко прижимать к себе, чувствуя, как она тает в его руках, обволакивая его. Чем более она беспомощна и чем сильнее он ощущает ее потребность, тем больше он чувствует себя мужчиной. Но подчас ему нужно, чтобы Лазарево не исчезало вместе с луной, когда он крепко обнимает любимую. Он не в силах дать ей это – то, что ей нужно больше всего. Что он сам хочет больше всего. Он дает ей то, что может.

– Тебе нравится, детка? – шепчет он.

– О-о, Шура, – шепчет она в ответ.

Не в силах открыть глаза, она обнимает его за шею.

– Ты еще не кончила, – говорит он. – Господи, ты вся дрожишь.

– Шура, я не могу… не могу… не могу… о-о, вот оно…

– Да, милая, да. Вот оно.

Он закрывает глаза, он слышит, как она плачет.

Плачет и плачет.

Он не останавливается.

Она плачет.

«Теперь я мужчина, теперь, когда заставил мою святую деву дрожать у меня в руках. И плакать».

– Господи, я люблю тебя, Таня, – шепчет он, уткнувшись ей в волосы.

Его глаза по-прежнему закрыты.

И ему тоже хочется плакать.

Ее тело обмякло под ним. Она лежит, нежно поглаживая его по спине.

– Кончила? – спрашивает он.

– Да, – отвечает она.

Александр даже еще не начинал.

Это единственное, что мог теперь воображать себе Александр. Не было ни поляны, ни луны, ни реки. Не было кровати, одеяла, травы и костра. Ни щекотки, ни игр, ни прелюдии, ни постлюдии. Не было конца и не было начала. Была только Татьяна под ним, и Александр сверху, крепко прижимающий ее к себе. Она всегда обнимала его руками за шею и обвивала его тело ногами. И она никогда не молчала.

Потому что она стала запятнанной ГУЛАГом, где не было мужчин.