Книга Светоч Йотунхейма, страница 92 – Елизавета Дворецкая

– Нет, просто так!

– Пусть у нее дети уберегутся от той заразы, что ходит у них в округе. Рагнхильд, забери молоко!

Маленький с виду, дом под скалой оказался так велик, что его дальние края терялись во мгле. Рагнхильд прожила здесь уже три дня, но пока не решалась отходить от очага. Только Матушка Идис постоянно пропадала где-то в глубине, занятая своими таинственными делами.

Рагнхильд встала и подошла к полке.

– Кто из вас это был? – вежливо спросила она, скользя взглядом по кубкам, чашам, мискам и кувшинам на длинной полке.

Полка тоже уходила куда-то вдаль, а различать всех по голосам Рагнхильд еще не научилась.

– Это я, Альвильд, – ответила серебряная чаша с позолоченным узором, в виде большого яйца со срезанной верхушкой, третья от двери.

Рагнхильд потянулась и осторожно сняла чашу с полки. В ней плескалось свежее козье молоко, и Рагнхильд перелила его в простой глиняный горшок. Чашу надлежало вымыть и поставить обратно.

– Благодарю, – с изысканной любезностью, словно королева, ответила та, когда Рагнхильд водворила ее назад на полку.

– Не за что, дорогая Альвильд, – ответила Рагнхильд.

– Продолжай, сестра Гётвара, – сказал высокий серебряный кубок. – Ты рассказывала про старуху, которая ловила рыбу у себя в очаге.

– Так вот, я говорю, – подала голос полукруглая серебряная чаша, с вырезанными на боках человечками с копьями и бегущими оленями. – Эта старуха еще умела воровать чужих овец, но только если их загоняли на ночь в одну пещеру на Полосатой горе. У нее была заколдованная веревка, и если она бросала ее в холодный очаг, то на веревке оказывалась овца из той пещеры. А люди с Полосатой горы много лет не могли взять в толк, куда у них деваются овцы, и никакие сторожа не могли их устеречь. Так продолжалось, пока к старухе не пришел однажды парень и не попросился ночевать. Он стал разговаривать со старухиной дочкой и так ей понравился, что она захотела его себе в мужья. Она сказала ему об этом, а он ответил: вы так бедны, и я беден, чем же мы будем жить, если у нас народятся дети? А она сказала: видишь ли, моя матушка…

Дзинь!

– Овечий сыр! – закричала серебряная чаша на широкой ножке. – От Арнторы с хутора Висячая Сосна! Просит, чтобы ее корова благополучно отелилась и принесла телку!

– Пусть у нее будет телка! – донесся из глубины дома голос Матушки Идис. – Рагнхильд, возьми.

– Это я, Торхильд! – крикнула чаша на ножке, не дожидаясь, когда Рагнхильд спросит.

Пока Рагнхильд шла к ней вдоль лавки, чаша мерцала, чтобы не дать ей запутаться. Рагнхильд вынула сыр, переложила в деревянную миску, вымыла серебряную чашу, вытерла и поставила назад. Сыр требовалось отнести в погреб, но не успела Рагнхильд выйти за порог, как позади раздалось звонкое «Дзинь!» и еще один женский голос закричал:

– Овсяно-ржаные лепешки, еще горячие, от Гейры с хутора Чистая Гора! Жалуется, что все время болеет и что куры плохо несутся!

– Она болеет, потому что завидует своим сестрам, сплетничает, наговаривает на них! – закричала из глубины дома Матушка Идис. – Пусть кто-нибудь сходит к ней во сне и скажет, что для исцеления ей нужно с ними помириться.

– Я сейчас заберу лепешки! – пообещала Рагнхильд. – Сванхвит, это ведь ты? Я только отнесу сыр и сразу вернусь!

Торопливо Рагнхильд выскочила из дома. Снаружи никогда не бывало по-настоящему светло, всегда висели сумерки – мягкие, проницаемые для взора, баюкающие. Но в сон не тянуло – мешало небо. На нем не бывало ни солнца, ни темноты, а вечно мерцал «холодный огонь» – то всех оттенков зеленого, то желтый, а вот сейчас – малиново-красный. Рагнхильд застыла у входа в дом, с деревянной миской в руках. Над самыми вершинами леса сияла полоса яблочно-зеленого света, выше она переходила в тонкую полосу беловато-желтого, а еще выше, до верхних пределов здешней вселенной, полыхал уступами красный – малиновый – фиолетовый пожар. Рагнхильд смотрела на него, зачарованная. Редко выпадало так много разных красок. Сияние подрагивало, дышало. Казалось, вот-вот небо заговорит.