Книга Похоронные дела Харта и Мёрси, страница 160 – Меган Баннен

– Тридцать шесть лет – это ерунда.

– Это точно.

– Хочешь сказать, твоя жизнь – ерунда? Потому что если так, то ты напрасно потратил тридцать шесть лет.

– Прости, что разочаровал. – Харт чуть не добавил «пап», но такая колкость была бы к лицу ребенку, а не взрослому человеку.

– Ты спросишь, почему я ушел?

– Нет.

– Жаль, потому что я все равно расскажу.

– Пошел ты.

Харт хотел спрыгнуть с дерева, но внезапно застыл, и не по собственной воле. Он не мог ни шевелиться, ни говорить. Оставалось только сидеть и слушать.

– Так вот, – продолжал Привратник, и когда он посмотрел на Харта, глаза его уже не были глазами Билла. Они светились холодным серым светом, они были бездонны и необъятны, как пасмурное небо. Бессмертные глаза, глаза бога, бесконечные и неизменные. – Я открываю дверь для душ, которые потеряли ключи или вовсе их не имели. Всегда открывал, всегда открою. Кроме одного раза. Всего один раз меня не оказалось рядом. И это повлекло за собой некоторые проблемы – четыреста семьдесят две проблемы, если точно – но я забегаю вперед.

Все пересекают порог, верно? Мне всегда казалось дико странным, что смертные каждый раз неприятно удивляются, когда обнаруживают, что умерли или отправились домой. В смысле смерть же повсюду. Умирают цветы, и люди по весне сажают их заново. Падают год за годом с деревьев листья и гниют. Падают замертво птички с небес; выпадают из гнезд птенцы, даже не успевшие расправить крылья. Любимая собака делает последний вдох, и у хозяина внутри остается дыра, будто это неожиданность, а не неизбежность.

Как люди ухитряются отворачиваться, и зачем им вообще это делать? Особенно когда дело доходит до заблудших душ. Почти каждый раз, когда я открываю одной из таких дверь, они сопротивляются. Они не хотят заходить, пускай и можно подумать, что из всех душ в мире эти были бы сильнее всего рады вернуться домой. Поэтому я размышлял, что такого в жизни, что никто не хочет умирать?

Так что я воплотился и попробовал сам, и первым делом выяснил, что жить – это больно. Столько разных видов боли. Я стукнулся пальцем ноги. Ты хоть представляешь, как это больно, когда ударишься пальцем?

Он посмотрел на Харта, и глаза его были уже не такими жуткими, но Харт не мог ни ответить, ни шевельнуться.

– Я постоянно был голоден. Я простудился и три дня пролежал в ознобе на гостиничной кровати. Но было еще что-то такое, еще больнее, чем когда пальцем ударишься, больнее голода и простуды. Я никак не мог уловить, что именно, но это чувство постоянно меня преследовало. Но даже оно меркло на фоне страданий, которые я видел вокруг – люди, выпрашивающие на улицах еду или деньги; люди, которые так болели, что не могли уже двигаться; люди, чьи мечты были растоптаны временем и судьбой. И все те ужасные вещи, которые выпустили в мир Старые Боги. Я подумал: если жить так трудно, почему люди не хотят оставить жизнь позади?

Так что я почти сдался и ушел, когда встретил твою маму в «Комиксах и играх Леннокса» в Арвонии, в Петтисвилле. Бывал там?

Конечно, Харт там бывал. Мама брала его с собой каждый раз, когда отправлялась в город, и хотя лишних денег не было, она бы могла купить ему столько выпусков про Грэйси Добро-с-кулаками, сколько он унес бы своими ручонками. Впрочем, Привратнику он не ответил: все еще не шевелился и не говорил.