Книга Откупное дитя, страница 50 – Юля Тихая

Потом я просыпаюсь.

Утро, — в щёлку в ставнях заглядывает ровной полосой свет. Комнатка тонет в сумраке, а я успокаиваю колотящееся сердце и гляжу вверх, тяжело дыша. Потолок неровный, белёный с синькой, ещё вчера он казался мне свежим, а сегодня на нём уродливые чёрные пятна. В углу висит клоками паутина.

Я хмурюсь. Грача нигде в комнате нет, — то ли загулял ночью, то ли уже успел улететь завтракать. Натягиваю на себя одёжки, морщась: ткань оказывается чуть влажной, отсырела за ночь у приоткрытого окна; потом я забираюсь на табурет ногами, тянусь вверх, собираю липкую мерзкую паутину и тыкаю пальцем в пятна. Грязные руки кажутся рядом с ними пухлыми, а ногти жёлтыми и кривыми.

Пятна эти не просто пятна, а плесень. Густая, мохнатая, мокрая, какая-то текучая, и чёрная-чёрная. Будто уголь растолкли и сыпанули на мшистый ствол. Как только завелась так быстро, или я не заметила? Надо попросить какой инструмент, сковырнуть, счистить, и мужикам сказать, чтобы балки посмотрели, как бы не прогнило что-нибудь.

Пока же пора и делом заняться, я и так заспалась. Потягиваюсь, неуклюже машу руками-ногами, да и выхожу в коридор.

И сразу вспоминаю: с вечера тут здорово воняло. Вспоминаю потому, что воняет до сих пор, да так гадостно, что аж в горле щиплет. Весь узкий проход заляпан чем-то чёрным, тягучим, жирно блестящим на редком свету, — вроде смолы, только запах не тёплый деревянный, а кислый, с сильным уксусным духом. Пятна этой дряни и на полу, и на стенах, и на потолке, и кое-где в них грязно-серый пух, а кое-где клочья паутины. Стены влажно припорошены плесенью.

— Юды знают что, — бормочу я, зажимая нос и старательно переступая через пятна.

Лестница лишь немногим лучше, зато во дворе всё как обычно: подмёрзшая грязь, расчищенная кое-как дорожка от кухни к угольному сараю, робкая вонь нужника. У дальней стены суетятся куры, а коз нигде не видно — наверное, Лесана или кто из детей увели их на дойку.

Я щурюсь и пытаюсь поймать глазами солнце, чтобы понять, насколько проспала, но небо всё бледно-серое, затянутое туманной дымкой. Тяну носом воздух, — хлебом из кухни ещё не пахнет, да и ребятни во дворе не видно; может, и рассвета ещё не было, а мне всё кажется, как бывает в небесные сияния на севере.

Или я и вовсе ещё сплю! Я больно щипаю себя за руку, шиплю и трясу головой.

Сплю или нет, а первое дело, которое мне нужно делать по утрам — это проверять чарованное пламя. К нему я и иду, карабкаюсь по крутой лестнице, которая как будто бы со вчерашнего дня стала ещё круче. А когда поднимаюсь наверх — вскрикиваю.

Потому что чаша на башне пуста.

Подбегаю к ней, дёргаю руками на себя, чуть не целиком в неё залезаю, но на дне — ни следа огня, ни искорки, только звенит металлический бок о постамент. Внизу бормочет река, раздумывая, пришла ли ей пора ломать лёд, небо клубится сизыми лентами, синие ёлки гнут лапы под вчерашним снегом.

— Чигирь, — зову я громко, тревожно барабаня пальцами по чаше. — Чигирь!

Но грача нигде не видно, только где-то вдали шепчутся птицы.

Я с силой растираю щёки, собираюсь с духом и делаю всё, как меня учили. Но как ни стараюсь, чарованный огонь не отзывается. Я почти чувствую, как сминаю пальцами ткань бытия, как разрываю её, как вытягиваю нитку, и будто бы всё делаю верно. Но нет ни пламени, ни искры.