Книга Откупное дитя, страница 56 – Юля Тихая

Но многие дни на дороге уже научили меня, что когда Чигирь каркает — он, увы, частенько бывает прав. Так что, когда Синеборка погружается в ночной сон, мы с ним отправляемся проверять.

На кухне и во дворе нет никаких следов колдовства. Я и дверь легонько простукиваю, и косяк подковыриваю, и принюхиваюсь, и даже пробую грязь языком, но ничего не чувствую. В холодных сенях попахивает, скрипучая лестница мстит мне за подозрения занозами, но я худо-бедно помню: когда поднималась, это было лестница как лестница, а вот как спускалась — всё здесь было в едкой смоле и дряни.

Так мы, оглядываясь и присматриваясь, поднимаемся до второго этажа. В обычных небогатых домах жилая комната бывает обычно одна, иногда занавесками перегороженная: так и топить проще. Но Синеборка — не дом, а крепость, и порядки здесь совсем другие. У воеводы есть целый подробный план, как здесь всё устроено, и на нём дом называется «постойный»: здесь за низкой дверью дремлют небольшие отделённые комнатки, в которых в военное время живёт командование. Всего их дюжина, но сейчас заняты только пять. В одной дядька Руфуш, в другой Жегода с Ладаром, в третьей Тауш с Бранкой и младенцем, в четвёртой Вишко и Дарица, а пятую отдали мне. Лесана спит вместе с детьми в большой комнате рядом с кухней.

Вход на этаж мы рассматриваем со всех сторон, и здесь нам, наконец, улыбается удача, — если, конечно, такую дрянь можно назвать удачей. Над низкой дверью со стороны комнат вбит гвоздик, а на гвозднике висит что-то небольшое и тёмное.

Я поднимаю лучину ближе и щурюсь. Похоже на комок, грязно-серый и невнятный. Он подвешен на нитку и топорщится вверх какими-то хвостами.

— Сымай, — велит грач, — не голыми только руками!

Но я и сама вспоминаю. Плюю на ладонь, слюну по руке растираю и нашёптываю: как секрет растекается по коже, так всё дурное пусть растечётся, как серебро отвергает поганое, так к пальцам моим ничего не пристанет…

Потом привстаю на цыпочки и сдёргиваю комок с гвоздика.

Он оказывается влажноватый и тряпичный. Зыркнув на грача грозно, я ухожу в комнату, зажигаю в стакане сразу четыре лучины, и мы вместе с Чигирём пристально разглядываем находку.

Свёрток из куска ткани, примятый и скрученный, чуть поменьше девичьего кулака. Сверху, где хвосты тряпицы сходятся, щедро обмотан толстой ниткой. Я хочу разрезать, но Чигирь на меня шипит, и приходится, ворча, разматывать.

Нитка в итоге оказывается длинной, больше моего роста. А внутри тряпицы — горсть влажной земли. Я ворошу её кончиком спицы и нахожу внутри пару стеблей какой-то травы, такой жухлой, что уже и не понять, что это было, и три погнутые булавки.

Я принюхиваюсь к земле, разве что не зарываюсь в неё носом. И вздыхаю:

— С погоста.

Грач поддакивает:

— И трава — могильник.

Я смотрю на траву с сомнением. Сушёные стебли такие невнятные, что легко могут быть и чем-нибудь вроде укропа, а листиков нигде не видно. Чигирь показывает лапой, и я вынимаю из земли пупырчатую желтоватую горошину, будто разделённую на три части перетяжками, и соглашаюсь: трава не знаю какая, а вот плод — могильника, тут без ошибки.

— И булавки, — мучительно тяну я и горблюсь.

Три проржавевшие булавки, горсть земли с погоста и могильник, всё в тряпочку завёрнуто и над дверью повешено. Как ни думай о жителях крепости хорошее, вот только не может такая штука быть ничем, кроме подклада. Человеческого, неумело сделанного, не наполненного силой, — зато ненависти и воли в нём достаточно.