Книга Откупное дитя, страница 58 – Юля Тихая

За бабкой мы следили с ним, как заправские охотники, выслеживающие осторожного оленя. Часами лежала я на крыше, подглядывая и подслушивая. И хотела уже плюнуть на это всё, как в гости к бабке заглянула невестка, дородная и с пузом, что на глаза лезет. И на прощанье бабка потянулась было по привычке приложить её недобным словом, а потом замялась, задумалась, да и проглотила свою гадость.

Сама же ей и подавилась. Как с пращой: если уж вложил камень и замахнулся, то доводи дело до конца, не сомневаясь, или получишь этим камнем себе же по голове. Так вышло и с бабкой.

— То есть в ней, — возмущалась я, — на секундочку, на мгновеньице проснулась совесть! И за это ей головную боль? Чтобы больше не совестилась?!

Чигирь над моими возмущениями только ухохатывался. Не «чтобы», мол, а просто так. Много чести, подгонять законы сил, чтобы у гнусной бабки улучшился характер!

Но дурные пожелания — это несознаваемое колдовство, которое люди делают по дурости. А подклад сам себя не слепит. Это же надо на погост сходить, а ближайший здесь — при посёлке, здесь, в крепости, не хоронят; это надо могильник найти, булавки вложить, подвесить…

И ради чего!.. Ради чего!..

Я гневно переворачиваюсь снова и подтыкаю одеяло плотнее. Дров и угля в Синеборке не жалеют, а под боком у меня нагретая печная труба, но ночи ещё стоят морозные, и от воя ветра на душе зябко.

Закрываю глаза и велю себе спать. Вот и грач уже устроился у меня в голове, свил себе гнездо из полотенца и нахохлился. А я только раскачиваюсь в черноте, а через неё грохочут, подскакивая на колдобинах, пуганые мысли. И, промучившись так ещё сколько-то, я зову жалобно:

— Чигирь?

Он не шевелится даже, но отзывается мгновенно:

— Чего тебе?

Я пытаюсь сообразить, чего мне. Мысли топчутся и путаются, сплетаются водорослями. И вместо того, чтобы снова ныть про несправедливость вселенной, я неожиданно для себя хихикаю:

— А ты хорошенький. Ну, когда человеком! Стааатный… много девок попортил?

— Спи, дура, — ворчит грач.

— А ты скажи! Вешались на тебя? Гроздьями, да?

Чигирь вздыхает так глубоко, как будто он не безусый плечистый юнец, а убелённый сединами старец.

— Надо придумать, — воодушевляюсь я, — как тебя с той и с этой стороны соединить по-другому! Чтобы здесь был говорящий человек, а там каркающий грач. Должен же быть способ!

— Нет такого способа. Меня покарал Отец Волхвов, и даже благодать…

— Отец Волхвов, — я провожу пальцами по пёрышкам, — а ты волхвам ученик, то есть тебе Отец Волхвов — примерно как дедушка. И он суровый, но любит же тебя, да? Ты научишься чему-нибудь, проявишь себя, и он вернёт обратно.

— Угу, — язвит грач, — потому что вся родня всегда друг другу добра желает. Вот как местные хозяева, у которых подклад над дверью висит!

Я чувствую, что он раздражается, но я вся шальная от переживаний, и остановиться у меня не выходит.

— А это мы ещё разберёмся! Но родня…

— Солнышко, — говорит грач ласково-ласково, — а ничего, что твоя родня тебя младенчиком убить собиралась?

— Ну не так уж и убить, — хорохорюсь я. — И вообще, меня же специально… я откупное дитя, я всё забираю из Рода, чтобы…

И вот кажется, что там того грача — башка, клюв, комок перьев и глаза бусинками. Но он как-то ухитряется сделать из этого всего такое выражение, что я давлюсь словами и замолкаю, а потом пищу: