Книга Откупное дитя, страница 60 – Юля Тихая

Я знаю об этом как будто, а всё равно слушать горько. Маленькой я верила, что Отец Волхвов взвесит меня на ладони, плохое оторвёт и сожрёт, а хорошую часть меня оставит. И буду я служить в его свите, подносить ему кубок, петь ему песни.

Может быть, если бы в наших местах чаще бывали волхвы, они объяснили бы мне, что ничего такого не будет. Но волхвы приезжали редко, и от них меня прятали. А родне всё равно было, что я там болтаю, живая вроде и коса ещё не доросла — вот и ладно.

Только матушка, когда шептала над волосами, говорила иногда: может быть, я и не умру. Но мне всё кажется, что не мне она это говорила, а себе. Ей ведь нелегко наверное тоже, отдать перевенца на смерть?

— Так что не рассказывай, — кряхтит грач, — будто родня чего-то там роднее. Что твоя семейка, что моя, остались где-то там, и это к лучшему. Они, как по мне, больше упыри, чем люди!

Сказав это, грач подскакивает и как-то особенно зло чистит клювом перья. А я, отчего-то расчувствовавшись, тянусь погладить его и обещаю:

— Мы придумаем, как тебя человеком сделать. Честное слово.

✾ ✾ ✾

Что видят в зеркале люди? Что им нравится, то и видят; что им хочется, то им и кажется. Много всего высматривают люди в отражениях, но людям отражения если и не лгут, то и не открывают правды.

Те же, кто знает силы, умеет разглядеть в зеркале суть. То, что само на глаза лезет, как мои пороки или человеческое лицо Чигиря, иногда и людям показывается, а ведьме, чтобы их увидеть, и усилий никаких не нужно. Но если всё же постараться, в немом серебре можно увидеть пятна позабытых грехов и боль измученной души.

Своего зеркала у меня нет. Чигирь страдает, что в сумке, которую мы летом из пня забрали, и зеркало должно было быть, большое и хорошее, ведовское, но этого богатства не было среди прочих сокровищ. Поэтому зеркало я, поторговавшись со своей совестью, одолжила у Бранки. Одолжила без спросу, но я же верну потом, это же не воровство?

Зеркало я прячу на крыльце перед кухней, прикрываю заговором, а сама хоронюсь в тенях рядышком. Так и сижу, поглаживая птичьи перья, и смотрю, как кто выглядит в отражениях.

— Так Лесана ведь, — удивилась я, когда Чигирь только предложил посмотреть.

— Сдалась тебе эта Лесана, — бурчал он.

Но согласился: может, и Лесана. А может, и не Лесана. Но зачем же гадать, если можно посмотреть на изнанку всех жителей Синеборки, и так узнать точно, кто же здесь замарался в поганом колдовстве?

Именно Лесана, заспанная и припухшая по ранью, проходит мимо моей засады первая. В отражении она — будто слепленный из грязи силуэт, тёмно-коричневый и текучий, облепленный какой-то длянью от подола юбки и до самой макушки. Кое-где из неё прорывается мшистая зелень и это, объясняет Чигирь, раскаяние; а в груди у неё жжённое пятное, обугленное и страшное, след безответной любви.

— Ей Вишко нравится, — говорю я. — Она на него смотрит, я замечала.

Чигирь кряхтит и тянет недоумённо:

— Вот дуры бабы…

Лесана гремит чем-то в кухне, и ещё долго мы сидим с Чигирём вдвоём и смотрим. А потом все домочадцы тянутся завтракать, и мне только и остаётся, что изумляться.

Красавица Бранка, живая и весёлая, с толстой косой, уложенной вокруг головы, любящим мужем и ватагой детворы в отражении вся облеплена серо-стальной нитью, замотана в неё, как мушка в паутину. Муж её, добродушный и надёжный Тауш, — тёмный сгорбленный силуэт с длиннющими пальцами-крючьями. Его брат Вишко весь покрыт кровящими струпьями, и из его голого больного тела торчат ржавые гвозди и булавки. Нежная Дарица отражается ужасной жирной горой, и в этой горе — сквозные дырки, через которые всё её нутро выливается наружу слизью. Ладар в зеркале — всё равно что живой мертвец, а у Жегоды руки чёрные и из груди торчат пуком нитки. Один только дядька Руфуш в отражении таков, каков он и в жизни, хромой и суровый, да дети — кто чумазый, кто запятнанный ложью, но все обычные дети и есть.