Книга Откупное дитя, страница 65 – Юля Тихая

Теперь она, может быть, иначе думает. Тауш — хороший муж, даром что привороты знает. А может, и не передумала, упрямство — многих других чувств сильней, и здравого смысла тоже.

Как бы то ни было, а Бранка тогда плакала, плакала, плакала, сидела у воды и слезами заливалась. И как бывает это с девицами, пришли на её слёзы русалки. Красивые, белые-белые, с водяными цветами в волосах. Водили вокруг неё хороводы, пели чудесные песни и звали быть им сестрой.

В голосе русалки — большая сила. Мужчину она приворожит, своим рабом сделает, выпьет до дна и утопит. А девушку чаще отпустит, но может и узнать в ней себя и позвать на речное дно.

Тогда обовьёт русалка несчастную своим зовом, сплетёт из него невод, и спрашивать станет ласково:

— Что держит тебя, сестрёнка?

И спрашивать будет так долго, как нужно, пока не нырнёт девица в омут с головой и не станет одной из них, русалок, нечистью-утопленницей.

— Я люблю его, — ответила тогда Бранка. — Тауша своего люблю!

В тот день силы её любви хватило, чтобы бежать с речного берега к любимому. Но с каждым новым вечером зов становился всё сильнее. Ноги сами несли Бранку к воде, и никакая земная любовь не могла уже держать её на береге.

Тауш отвёз девушку к волхвам, но те сказали, что коли дух слаб, то на всё здесь воля Отца Волхвов. Пошёл Тауш на поклон к ведуну, и ведун резал сплетённые русалкой нити, но те так глубоко вросли в тело, что разорвать их можно было только вместе с жизнью.

С тех пор, вот уже дюжину лет, Тауш варит по бабушкиному рецепту привороты, а Бранка пьёт и в волосы втирает. Только потому и не стала ещё русалкой.

— Зимой ещё легко, — плачет Бранка. — А как лёд вскроется, так хоть вой! Я и уши уже затыкала, только всё равно в голове их песня. Вы не думайте, госпожа ведьма. Тауш знает, что любовь моя, какая была, вся уже высохла. Но не пускает меня к ним, не пускает. А я хочу его любить, только больше не умею…

Я глажу её по руке. Помочь бы ей, только чем? Как? Приворожить посильнее — это я сумею. Но это только и плодить дальше дрянь, гниль и порок. А иначе как? Я ведь вижу эти нити, такие тяжело порвать, прав был ведун. Этой задачке есть два решения: дурное ведовское и волховское, доброе, в котором семеро детей останутся сиротами, а восьмой умрёт, не родившись.

Так и сижу рядом с ней, понемногу делясь с ней силой. А Бранка, прекратив плакать, спрашивает:

— А вы, госпожа ведьма, колдовство чёрное ищете?

Я киваю. Раньше Бранка всегда говорила мне «ты», но теперь робеет и глаза опускает.

— Вы к Дарице… к Дарице не ходите. Я вам сама про неё расскажу, всё как есть. Она как вспомнит об этом, так болеет сильнее. Да и Вишко… жалко его.

Если от истории Бранки мне горько и грустно, то от её рассказа о Дарице волосы шевелятся на голове. Дурное колдовство — оно дурное колдовство и есть, вот только это колдовство не только дурное, но и глупое.

Что Вишко свою Дарицу любит, это сразу видно каждому, кто хоть самую капельку зряч. Вишко её, хрупкую и болезненную, на руках носит, даром что мать на него за это ругается и всё выговаривает невестке, будто она пустоцвет, и могла бы родить хотя бы трёх.

Сейчас Дарица к злым словам привыкла, а когда-то они ранили её больно. Нашлись языки, которые рассказали ей, что она безобразна; что разожралась, как корова; что руки у неё кривые; что муж её такую непременно бросит; что во всём Дарица не так хороша, как Бранка, а Бранка-то и красавица, и умница, и хлеб у неё хороший, и детей много, и фигура, фигура какая ладная, грудь полная, талия точёная! Не то, что у опухшей после единственных родов Дарицы!