Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 34 – Людмила Вовченко

— Вы… — Добрыня помедлил, — странная.

— Вы повторяетесь, — заметила она. — Но да. Я странная. Зато у меня пациенты живут. Не все. Но больше, чем могли бы.

Он поднял голову:

— Допустим. Допустим, я прикажу старосте копать новый колодец. А вы… велите кипятить воду. Что дальше?

— Дальше люди перестанут умирать от поноса и лихорадки, — просто сказала она. — Нужник, мыло, баня и колодец — четыре всадника моей санитарной революции. Без одного из них всё равно будет пахнуть.

Снаружи кто-то фыркнул. Это была, разумеется, Домна.

* * *

Днём Милана пыталась забыть о том, что у неё во дворе воевода. Получалось плохо. Стоило выйти в скотный двор, как взгляд цеплялся за фигуру у плетня: высокий силуэт, упёртые плечи, тяжёлый взгляд, подмечающий всё. Не из тех мужиков, что проходят мимо и видят только свою телегу.

Он не вмешивался. Просто смотрел. За тем, как она ругалась на девок за немытые руки. Как делила мыло на маленькие кусочки, выдавая их «по заслугам». Как заставляла Акулину и Пелагею записывать на дощечках самые важные вещи: «руки мыть», «тряпки кипятить», «в рану не пихать сыр».

— А если они не читать не могут? — удивилась как-то Пелагея.

— Тогда ты им вслух читать будешь, — ответила Милана. — По сто раз. Пока у них в голове эти слова не резами станут.

Знахарки слушали, делали вид, что ворчат, но ловили каждое новое слово. Для них это была магия. Не та, что с заговором и дымом, а другая — где вместо «наговариваю» говоришь «кипячу».

— Баарыня, — вечером осторожно сказала Улита, — я попробовала ваше мыло на своём внуке. Он раньше чесался — аж до крови. А нынче… спит. Не скребётся.

Милана позволила себе маленькую, усталую улыбку:

— Потому что вы вымыли из него половину тех самых маленьких гадов, о которых я говорю. Им, видите ли, не нравится, когда их лишают дома.

— Это всё… ваши знания? — недоверчиво пробормотала Авдотья. — Не колдовство?

— Если вас успокоит, можете считать это колдовством, — пожала плечами она. — Но мне так скучнее.

Добрыня стоял неподалёку, прислонившись к столбу крыльца. Ему нравилось — хотя он не собирался в этом себе признаваться — как она объясняет простые вещи сложными словами и сложные вещи — простыми. Его люди тоже крутились рядом, слушали: дружинный с рассечённой бровью, которому она сказала, что если он ещё раз полезет без шлема, она его будет лечить лопатой; дворовый паренёк с занозой в ладони; старый кузнец со своим вечным кашлем.

Она всех принимала одинаково: и тех, кто низко кланялся, и тех, кто ворчал, что «раньше без мыла жили».

— Раньше и в навозной жиже по колено ходили, — парировала она. — Хочешь — ходи и дальше. Но ко мне потом не приходи, я не ныряю.

* * *

Ближе к полудню Милана обнаружила, что хочет пить.

Не просто «деревянный рот» от трав и дыма, а нормальную, человеческую кружку чего-нибудь тёплого. В её бывшей жизни это был кофе — чёрный, пахучий, ресуспендирующий душу. Здесь… здесь у неё был отвар шиповника и мечта о кофе как о легендарном животном.

Она вышла к колодцу.

Старый, скособоченный сруб, верёвка, немного перекрученная, вёдра, на которых отпечатались годы. Вода — мутная, с плавающими нитями травы и щепками. Вокруг — мокрая земля, истоптанная ногами, заляпанная.

— Вот ты, враг номер четыре, — сказала она, глядя вниз. — Да здравствуют все, кто в тебя плюёт.