Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 37 – Людмила Вовченко

— Они… платили? — по привычке уточнил он.

— Иногда. Но чаще платили тем, что не умирали, — сказала она. — Это самый хороший расчёт. Здесь у меня такого много. У меня уже один мальчик в лесу дышит. Один Семён пахнет не навозом, а мылом. Десяток баб не чешутся. И одна дочь впервые за много лет спит по ночам, не ожидая крика. Считаю, я в плюсе.

Он перевёл взгляд на Пелагею. Та смотрела на мать, как на княгиню, а не как на женщину, которой боялись.

— Ты, — неожиданно мягко обратился он к девочке, — как думаешь? Твоя мать… кто?

Пелагея задумалась. Потом ответила честно:

— Раньше была грозой. А теперь… как баня.

— Как? — не понял он.

— Сначала страшно, жарко и мыло в глаза щиплет, — серьёзно пояснила девочка. — А потом — хорошо.

Милана закашлялась, чуть не уронив нож.

Добрыня хмыкнул. Глухо. Но на этот раз в нём было меньше железа и больше… живого.

— Ладно, баня, — сказал он. — Завтра я прикажу старосте созвать мужиков. Будем смотреть место под колодец. Хочу видеть, как вы будете отнимать у них привычку пить грязь.

— С удовольствием, — отозвалась она. — Вы их к колодцу приведёте, а я к кипятку.

* * *

Ночью Милане снова долго не спалось.

Пелагея спала рядом, уткнувшись носом ей в плечо, как маленький щенок. Из угла доносился тихий треск печи, снаружи шуршала ночная жизнь: мыши, птицы, стражники, шепчущиеся меж собой.

Она лежала, уставившись в темноту, и думала о воде. О колодце. О том, как в её прежнем мире открываешь кран — и не думаешь, сколько за этим стоит труб, очистных, людей. Здесь каждое ведро — труд. И каждая кружка мутной воды — риск.

«Инфекции водные, — вспоминала она чужой голос, лекционный, с кафедры. — Холера, дизентерия, тиф». Тогда это были слова. Теперь — лица.

«Так, — говорила она себе. — Ты хотела тихо отработать, дожить до пенсии? Не выйдет. Тебя выкинули сюда, в деревню, где вода — бог весь что. Значит, будешь делать то, что умеешь: начинать с малого. С рук. С тряпок. С мыла. С колодца».

Где-то в соседней горнице, она почти была уверена, не спал и воевода. Он тоже слушал звуки ночи. И думал, возможно, о том же, только по-своему: о том, как держать людей живыми, как кормить дружину, как не дать соседнему уезду откусить кусок земли.

«Мы с тобой похожи, воевода, — подумала она неожиданно. — Ты мечом, я тряпкой. Только ты привык, что тебя слушаются по приказу, а я — по доверию. Посмотрим, кто кого переучит».

Она перевернулась на бок, прижала Пелагею ближе.

— Спи, — прошептала. — Завтра будем добивать эту деревню мылом и кипятком. А потом… потом, гляди, и до ярмарок доберёмся.

Сон подкрался не сразу, но когда накрыл, был тяжёлым, как хорошая перина, и тёплым, как банный пар. А где-то на краю этого сна стоял колодец — новый, крепкий, глубокий. И вокруг него — люди с чистыми руками. И почему-то воевода, который держал в руках мыло, как меч.

И Милана, фельдшер XXI века и вдова XVII, впервые подумала: если уж ей суждено провести здесь жизнь, она устроит этим людям такие санитарные реформы, что о них будут шептаться по дворам не хуже, чем о колдовстве.

А заодно… у неё будет смысл. Очень чёткий, понятный: вытащить из грязи всё, что можно вытащить. И пусть Бог, если он есть, сам решает, кого вознаградить за это, а кого наказать. Она своё решение уже приняла.