Книга Фельдшер-как выжить в древней Руси, страница 40 – Людмила Вовченко

— Я в вас верю, — сказала Милана.

Он посмотрел пристально, не так, как мужчина, а как человек, который пытается понять другую реальность:

— Ты правда думаешь, что мир меняется из-за… мыла?

— Мир меняется из-за того, что кто-то перестаёт умирать, — ответила она. — А мыло — просто первый кирпич в этой стене.

* * *

К вечеру Илья уже сидел на лавке у порога, укутавшись шалью.

— Баарыня, — сказал он, — а можно я завтра помогу? Ну хоть посмотрю, как колодец копают?

— Можно, — ответила Милана. — Только обещай держаться подальше от ям. У нас уже один Семён был. Второго нужник не выдержит.

Семён, проходивший мимо, покраснел и уронил ведро.

* * *

Ночью Пелагея тихо сказала:

— Мамка… а Добрыня на тебя глядел… глядел…

— Как? — Милана зевнула.

— Как кот на тёплое молоко, — объяснила девочка.

— Это нервное, — отмахнулась Милана. — Мужики иногда путают раздражение с интересом. Пройдёт.

Но сон к ней пришёл не сразу. Она долго лежала, глядя в потолок, вспоминая, как деревня сегодня смеялась. Как не плакала. Как люди впервые не боялись её.

И как Добрыня, воевода, смотрел на неё так, будто впервые видел женщину, от которой зависят жизни.

* * *

И если судьбе было угодно, чтобы фельдшер XXI века стала санитарным чудом XVII-го, то, возможно, судьба ещё не сказала своего последнего слова.

А мыло, кипяток и чистая вода были лишь началом.

Утро решило, что петухи — это слишком банально.

Поэтому первым во дворе прозвучал визг, который мог бы поднять из могилы не только предков, но и совесть некоторых живущих:

— Ба-а-а-а-арыня-а-а! Ох, люди добрые, погибаю! Воевода меня опозорил, дитя нá меня посадил!!!

Милана в первый момент решила, что ей снится кошмар: она стоит в коридоре роддома, где бабка из третьей палаты кричит, что врач «не так посмотрел», и требует заведующую. Потом запах дыма, половицы под спиной и сопение Пелагеи рядом убедили: кошмар — не сон, а реальность, и зовут его «деревенские сплетни уровня бог».

— Мамка, — Пелагея подняла растрёпленную голову, — это снова Семёна в нужнике заело?

— Если бы, — простонала Милана. — Семён — добрый и понятный ужас. А это… что-то новое.

За дверью уже топтались. Домна на завывания только подзаводилась:

— Ох-ох-ох, ба-а-рыня, да вставайте же! Тут такое!.. Марфа орёт, что воевода… ну… того… ей наследника сделал!

«Наследника», — устало отметила Милана. — Хорошо хоть не «антихриста». Уже прогресс'.

Она натянула сарафан, сунула ноги в лапти, поправила платок, чтобы не пугать народ остатками вчерашней причёски, и вышла на крыльцо.

Картина маслом, тире «Апокалипсис в отдельно взятой деревне».

Посреди двора — Марфа. Девица лет девятнадцати, статная, белолицая, грудь как два добротных каравая, губы пухлые, взгляд хитрый. Сейчас губы дрожат, глаза мокрые, руки сложены на животе так, будто под ними уже целый хор младенцев, а не пустой желудок после вчерашней каши.

Вокруг — бабы, как воробьи вокруг свежего зерна. Одни ахают, другие шепчутся, третьи уже мысленно примеряют на себя роль «родственниц воеводской невесты». Чуть дальше маячат мужики, делая вид, что случайно тут проходили, но уши навострили — хоть в руки бери, как рожки у зайца.

— Матушка Милана, — затараторила Домна, — она всю ночь ревела, а нынче с петухами прибежала! Говорит — воевода её… ну… того… обидел! И дитя у неё его!