Книга Хризолит и Бирюза, страница 118 – Мария Озера

Она тут же отвернулась, прошла к окну и, ловко откинув тяжёлые шторы, распахнула створки. В комнату ворвался лёгкий, терпкий запах дождя и фруктового сада, разбавив удушливый воздух. Солнечный свет, пробившийся сквозь облака, заиграл на поверхности пола и мебели, превращая мрачное помещение в почти приветливое.

— Спасибо, Агнесс, — поблагодарила я, хотя сильный аромат её сладких духов только усилил моё внутреннее напряжение.

— Думаю, Офелия просто устала, — произнесла она почти небрежно, но её голос прозвучал слишком гладко, будто натянутый шёлк. — Может быть, пропустила обед и слишком долго оставалась без сил.

— О, — в голосе Лоренца мелькнула тень усмешки, — значит, представления можно считать состоявшимися? Позвольте, княжна, представить вам Офелию. Иногда она падает в обморок, но делает это с исключительным изяществом.

Я закатила глаза, чувствуя, как щёки наливаются жаром.

— А это, Офелия, — продолжил он с той же невозмутимой лёгкостью, — княжна Агнесс. Она предпочитает встречать гостей эффектнее, чем подача чая: краски, сломанный мольберт, драматическая атмосфера. Впечатление неизгладимое.

— Очень остроумно, — отозвалась Агнесс сухо, но её глаза блеснули — то ли раздражением, то ли невольным признанием в том, что сравнение попало в цель.

Теперь в её облике не осталось следа той растерянной девочки, что ещё недавно сидела на полу среди обломков. Передо мной стояла другая Агнесс: прямая, собранная, с поистине императорской осанкой. Белая рубашка и тёмные штаны на шнуровке подчёркивали её гибкость и силу, но куда сильнее бросался в глаза холод её взгляда — презрительного, оценивающего, словно она смотрела на меня сверху вниз не только ростом, но и правом рождения. Формально так оно и было, но я не сделала ничего, чтобы заслужить подобное отношение.

— А с тобой что случилось? — мужчина ловко кинул влажную тряпку в стоящий рядом с диваном тазик и поднял глаза на молодую девушку. — Опять тебе новые мольберты покупать? Их не производят с такой скоростью, с которой ты их ломаешь!

Лоренц пригрозил девушке указательным пальцем, словно отец, заставший своего ребенка за каким-нибудь проказом, и засмеялся, по-доброму, но с легкой издевкой, без которой не обходится ни одна его шутка.

Её губы дрогнули, сложившись в насмешливую, почти ленивую улыбку. Она повела плечом.

— Я пыталась нарисовать портрет, но у меня ничего не получалось, — произнесла Агнесс, отступив к поломанному мольберту и наклонившись к картине, наполовину утопленной в чёрной краске. Она смотрела на неё так, словно видела впервые — будто каждый мазок оживал перед глазами. — Надо было закрасить полностью. Не умею рисовать людей. И ненавижу, когда у меня что-то не получается.

Её пальцы сжались на кисти, и в этом движении сквозила смесь раздражения и неожиданного волнения: насколько мне известно со слов директора Циммермаха, обычно она даже не пыталась писать портреты, предпочитая лёгкие пейзажи и детали, которые не требовали души другого человека. Но, видимо, его ей захотелось запечатлеть.

И я чертовски ее понимаю.

Агнесс выдохнула и, с силой окунув широкую кисть в густую чёрную массу, сделала несколько решительных мазков — и пронзительные зелёные глаза, смотревшие с полотна, исчезли, погребённые под тёмным слоем, словно их никогда и не существовало.