Книга Хризолит и Бирюза, страница 152 – Мария Озера

Но лёгкое движение рядом — и тишина разорвалась. Я подняла взгляд… и встретилась с глазами, которых ждала и боялась одновременно. Хризолитовое сияние — то самое, что когда-то сверкало остро и хищно, теперь было затуманено слабостью. Лекарства и усталость притушили их огонь, но не смогли скрыть другое: мягкий интерес, тёплый свет, обращённый только ко мне. Встречаясь с этим взглядом, я впервые почувствовала себя так, как будто мир больше не держит во мне ни капли одиночества.

— Ты здесь… — его голос прозвучал хрипло, но каждое слово трепетало живым страхом и нежностью. — Я боялся потерять тебя…

Сердце остановилось. Эти слова — для меня. И в них было больше музыки, чем в любой мелодии: дрожащая симфония боли, тоски и облегчения.

Я сжала губы в едва заметной улыбке, но по телу пробежала дрожь. Внутри смешались страх и восторг, неверие и сладкое потрясение. Его взгляд проникал в самую глубину, туда, где я прятала свои тайные чувства, боясь признать их даже себе.

— Почему ты так говоришь?.. — мои губы шевельнулись еле слышно, но я не могла оторваться от него, будто он был моей единственной опорой.

В его глазах вдруг мелькнула тяжесть — горечь и что-то похожее на стыд. Он отвёл взгляд лишь на миг, и в этот миг я почувствовала, что он борется с самим собой.

— Потому что… — тихий голос дрогнул, он сглотнул, — я не смог защитить тебя. Я был бессилен, когда ты оказалась в опасности.

Я ощутила, как сердце болезненно сжалось. Эти слова не звучали ни как упрёк, ни как жалоба — они были редким, почти исповедальным откровением. В них звучала тревога, пронизанная такой ранящей нежностью, что я невольно придвинулась ближе, потянувшись к этому теплу.

Но тут его губ коснулась улыбка — мягкая, светлая, удивительно простая. Такая редкая у него, и всё же по-детски чистая, как будто он хотел разрядить тяжесть собственных слов, не позволив им причинить мне боль. В этом взгляде, в этой улыбке было заключено нечто большее, чем можно выразить словами: обещание, бесконечность, о которой я раньше лишь смела мечтать.

И всё же тревога жгла сердце. Его веки тяжело опускались, зрачки мутнели от действия лекарств, и разум упрямо нашёптывал: всё это лишь обман слабости, случайный порыв, навеянный бессилием. Не признание, а бред на грани сна. Но сердце… сердце отказывалось слушать. Оно верило каждому слову, каждой ноте в его голосе, казалось, в этих словах заключалась единственная истина..

Он договорил — и, израсходовав последние силы, откинул голову на подушку. Глубокий, хриплый выдох прорезал тишину, и я поняла: даже несколько фраз стали для него испытанием. Неделя небытия превратила простое дыхание в подвиг.

Я задержала дыхание, вглядываясь в его лицо. Тени усталости по-прежнему лежали на нём, но сквозь них проступала тонкая, едва заметная искра. Она озарила его глаза, когда он посмотрел на меня. И я поняла — эта улыбка, это мгновение, даже эта искра… были настоящими. Пусть крошечными, но настоящими.

Скрип двери разорвал хрупкий купол уюта, сотканный из нашего молчания. Я вздрогнула, как будто в комнату ворвался сквозняк, хотя вошёл лишь доктор Куц. Его шаги были размеренными, почти церемониальными: каблуки коротко стучали по паркету, а тяжёлый саквояж в его руке мягко покачивался.

Он ещё не видел меня — плотная ткань балдахина скрывала мой силуэт, — но я уже чувствовала гнетущую серьёзность его мыслей. Взгляд врача скользнул по комнате и остановился на кувшине: влажная ткань, аккуратно сложенная на его краю, говорила сама за себя. Сложив простейшую цепочку наблюдений, он слегка нахмурился и решительно приподнял край балдахина.